Страница 94 из 103
Затем явился один из писарей - желтолицый, обрюзгший, с крючковатыми пальцами и длинными грязными ногтями. Склонился подобострастно, не обращая внимания на чёрного воина:
- Ты звал, великий вождь?
- Чадник говорил, ты языку пришельцев обучен, - сказал Головня. - Перетолмачить надо. Вон видишь, сидит?
Писарь бросил небрежный взгляд на пленного.
- Перетолмачу, великий вождь.
- Ну садись сюда, коли так. Откуда по-ихнему знаешь?
Писарь протиснулся мимо стоящих по бокам от пришельца воинов:
- Я ж - из Федорчуков. Мы под этими демонами две зимы сидели, пока ты по милости своей не освободил от их петли.
- Что ж, все Федоруки по-ихнему болтать наловчились?
Писарь лукаво осклабился.
- Меня всегда к знаниям тянуло, уж таким уродился.
- Ладно, спроси его, кто такой, и сколько у них людей.
Писарь, старательно вытягивая губы в диковинных звуках, прощёлкал что-то пленнику. Тот оживился, повернул к нему вороное ухо, внимая. Потом начал отвечать. Помощники вождя с суеверным ужасом прислушивались к диковинному разговору.
Выслушав ответ, писарь вымолвил:
- Трудно его понять, великий вождь. Странно произносит... едва-едва улавливаю.
- Ты не дуришь ли меня, писарюга? - подозрительно спросил Головня. - Смотри, у меня с такими разговор короткий.
- Что ты, что ты, великий вождь! Матушкой Наукой клянусь и её присными... У них ведь там в каждой общине свой язык - демон ногу сломит. - Он вздохнул, вытер взмокший лоб.
- Это тебе пленный наш поведал?
- Я это ещё в общине узнал, когда пришельцы с нас пушнину трясли.
- Так чего этот шелудивый говорит? Ты вопрос ему растолковал?
- Растолковал, великий вождь. - Писарь почесал горбатый нос. - Говорит, людей у них с... полторы сотни наберётся. Это значит, семь раз по пять пятков. А начальник - Вилакази... он становищем управляет... на берегу большой воды... только он - не вождь, а навроде помощника... их много, таких помощников...
Вилакази... При звуке этого имени Головня окаменел лицом и сжал кулак - впившиеся в ладонь пальцы аж покраснели от натуги. Процедил, дёргая волосатой щекой:
- Помню-помню, как же. Черноглазый вонючий пёс, явился по наши души. - Он снова поглядел на писаря. - А Огонёк с ними ли? Спроси. - И вперил в пришельца острый взгляд, весь подавшись вперёд.
Пленный переспросил что-то у толмача, потом залопотал, горестно мотая головой.
- Говорит, есть у них какой-то проводник из местных. Только как его по-нашему - не знает. Они зовут его Следопытом.
- Спроси его, много ли в отряде опытных бойцов? У всех ли есть громовые палки?
Писарь начал, запинаясь, переводить, а Головня, прервав его, грозно добавил:
- И пусть покажет, как с этими палками управляться.
Писарь, сбившись, кивнул, начал переводить, глотал слова, как заика. Пленный, выслушав, с готовностью закивал.
- Говорит, покажет. А что до бойцов, то собирали их, говорит, с бору по сосенке. Есть опытные, ходившие аж до Железных гор - таких с половину будет. А есть и новички, ни разу в человека не стрелявшие. Таких, говорит, тоже навалом. Явились, говорит, счастья искать. Думают легко взять, потому что у нас, говорит, такого оружия нет, как у них.
- Мы верой сильны! - пролаял Хворост. - Истиной могучи. Что нам их палки? Тьфу, да растереть.
Головня посмотрел искоса на старика, обкусывая ноготь на большом пальце, затем поднял глаза на стражей:
- Отведите-ка молодца к коновязи. Да глаз не спускайте. - Обвёл взглядом помощников. - Ну что, господа советники, обмыслим, как поступить нам, грешным.
Разговаривал он с помощниками недолго, но бурно: стражи, стоявшие снаружи, сквозь цветастую ткань шатра слышали, как отчитывал Осколыша за медлительность, тот отбрехивался, бубнил что-то о нерадивых писарях. Затем Хворост о чём-то скрипуче доносил, а Лучина громыхал язвительным смехом. Потом зазвенел переливами, как журчащий родник, голос Штыря, и снова грянул вождь: "Баста!".
На том совет и закончился.
Из шатра выходили угрюмые. Штырь, дыша из-под колпака в лицо Осколышу, разводил руками:
- Мы-та, мы-та с цтобою як? Ведь не воины!
Тот отвечал, поводя широкими плечами:
- А як богиня на душу положит.
И зашагал, косолапя, прочь.
Спустя какое-то время показался из шатра и вождь. Сопровождаемый писарем и Ожогом, подступил к озябшему пленнику, понуро стоявшему у коновязи (на шею его была накинута петля), сказал:
- Ну показывай, как с палкой обращаться. Да не вздумай обмануть - живьём под лёд спущу.
Имя своё Манессе получил в честь древнего вождя красного народа - Манессе Норесеба. Во времена отцовской молодости среди кхоса пошла мода давать детям экзотические намские имена - считалось, что это принесёт ребёнку счастье. Самих нама осталось очень мало - они почти растворились среди кхоса и зулу, в памяти народной превратившись в могучих колдунов, хранителей древних знаний. Породниться с ними считалось почётным у жителей Лесотской империи.
Отец Манессе всю жизнь перебивался с хлеба на воду, работал то столяром, то грузчиком в порту. Говорят, когда-то их семья была зажиточной, владела обширными землями на севере, но частые неурожаи и беспрерывные войны с Конголезской конфедерацией разорили её вконец. Дед думал открыть дело на побережье, хотел возить древесину на Мадагаскар (где с этим было туго), заложил свой кусок земли шонийским ростовщикам. Но дело прогорело, едва начавшись: одно судно потонуло, выйдя из порта Доннибрука (негодяй-продавец надул неопытного в этом ремесле агрария), а второе перехватили разбойники в Мозамбикском море. Кредиторы были неумолимы. Чтобы расплатиться с ними, пришлось продать дом. Манессе навсегда запомнил их склизкие взгляды, которыми они марали мать, и мерзкие, доводящие до безумия, усмешки.
- Сочувствую... мнэ... сочувствую, - говорил низенький господин, обмахивая потное лицо белым батистовым платком. - Если хотите, детей можно в приют... я знаю один, мнэ-э... не желаете?
- Нет, - буркнул отец, сидя с опущенной головой на старом дедовском сундуке.
- Ну как хотите, мнэ-э... я только из расположения к вам...
Как это было унизительно: переехать из каменного двухэтажного дома в барак для неимущих! Словно рухнул в выгребную яму и барахтаешься там, а наверху ходят люди в ботинках из козьей замши и сандалиях с посеребренными застёжками. Деда от горя хватил удар, а отца словно оглоблей переломило: из бодрого здоровяка-сангвиника он превратился в мелочного завистника, вымещающего на жене и детях всю злость за неудачно сложившуюся жизнь. Едва дождавшись, пока Манессе исполнится четырнадцать, отец выставил его за дверь, сказав: "Теперь корми себя сам".
И Манессе начал вести самостоятельную жизнь: продавал на улицах газеты, разносил посылки, работал в пекарне. Так продолжалось до двадцати лет. Сияющих перспектив не просматривалось, судьба упорно гнула его к земле, как тот булочник, что повозил Манессе носом по кирпичному полу, когда тот в спешке обронил свёрток с миндальными печеньями. Тогда-то Манессе и решил: надо что-то менять. И завербовался в отряд собирателей пушнины.
Подъёмные ему выдала торговая компания Северных морей - главный поставщик мехов на рынки Лесото и Конго. А чтобы не вздумал умыкнуть хозяйские денежки, на правом плече выжгли клеймо в виде сидящего орла с поднятыми крыльями. Целый месяц Манессе вместе с группой таких же искателей счастья добирался на судах и перекладных до Соснового городка - одной из баз компании по ту сторону Кавказа. Толстый лысый куратор, приставленный следить за ними, больше думал о шлюхах и выпивке, чем о своих подопечных. Всю дорогу под разными предлогами выуживал из них монеты (то дать на лапу таможеннику, чтоб не слишком шуровал в багаже, то переплатить вдвое дорожникам, чтобы получить вне очереди лошадей). Под конец пути все остались с пустыми карманами. "Ничего, - гудел куратор, хлебая яблочный самогон. - С первой же добычи миллионерами станете".