Страница 75 из 103
Зато и своей выгоды не упускал. Если возникала нужда в пушнине или рыбьем зубе, шёл к коневодам. Те не отказывали - гость всё-таки! Давали всё, что просил. А если нечего было дать (жизнь непредсказуема: сегодня пьёшь сливки с ягодами, а завтра жуёшь сыромятные ремни), Чадник шёл к вождю, показывал ему кожаную книгу, слёзно жаловался на разорение. Головня не церемонился с должниками: присылал Лучину, который выгребал у нерадивых собратьев всё ценное: реликвии, меховую одежду, бронзовые блюда, костяные обереги. А если и этого было мало, Чадник вместо подарков обязывал должников работой. И вкалывали! Шли к нему в услужение: кто бил пушного зверя, кто резал панты, кто ухаживал за лошадьми. Гость не требовал лишнего, он лишь хотел получить добром за добро.
Косторез ценил эту дружбу. Ему льстило, что в приятелях у него ходит такой человек. Тем паче, что от него Чадник никогда не требовал взыскания долгов, хотя одаривал знатно.
- Ах, почтенный господин, - промурлыкал тот, подплывая к Косторезу. - Поистине великий день! Господин получил так долго ожидаемое. Жду часа, когда господин украсит своим искусством тайгу.
Странное это было обращение - господин. Прежде так величали только богов. Для коневодов оно звучало в новинку. Но Косторез привык, ведь Чадник называл так всех - от вождя до последнего охотника.
Гость взял Жара под локоть, повёл вдоль обоза.
- Пусть господин не серчает. Я могу доставить господину краску много, много лучше! Клянусь землёй и небом! - Он оглянулся на Штыря, следовавшего позади, промолвил Жару на ухо: - Потолкую с товарищами. Они помогут. А для господина у меня есть подарок. Пусть господин не отказывается. Мне известна твоя скромность, но я хочу выразить тебе своё уважение. Таков наш обычай.
Ну как ему было отказать? Жар покосился на Чадника, поднял бровь в знак внимания. Тот протянул ему четыре маленьких золочёных ложечки, сделанных в виде безногих чудовищ с широкими зубастыми пастями.
- Чудная работа, - зашептал гость, вытянув шею. - Очень, очень ценная вещь на нашем юге. Здоровья уважаемой супруге и красавицам-дочкам!
Он поклонился (обычай чужаков) и почтительно отступил.
Косторез сунул ложечки за пазуху и пошёл вдоль саней, приподнимая попоны.
- Лучина пусть сам... с вождём говорит... умник... - бурчал он помощнику. - Что привёз? Землю, лазурит... бурый уголь. Ха! Зачем уголь?.. Ки-но-варь. Ладно, богиня с ним. Чем хочет - тем раскрасит. А я погляжу... А ещё спать завалился. Мне одному что ли?..
Штырь произнёс, отстранённо глядя вдаль:
- Грят, в палноцных землях, на берегах бальшой вады, где дожди прозрацны как родници, а снех бел как молохо, водицца мох - бурый как волцья шерсть. Валасатые люди делают из няго красную краску...
- Эх, найти бы те земли, - простонал Жар.
Страх донимал, и ходила ходуном челюсть, когда он думал о предстоящей беседе с вождём. Лишь бы пронесло!
Кроме лазурита и чёрного сланца в санях обнаружилась кора - ивовая, ольховая, лиственничная. Из коры тоже получали краску - оранжевую, жёлтую, светло-коричневую. Не было лишь главной - багровой.
Двое чужаков, стоя над волокушей с рыбьим зубом, рассуждали:
- На Великой водзе был, кажись, ага. Там-та лутшый дзуб, белай.
- На Влицей давно пршельцы. Кто туда сунеца?
- Так уж и давно!
- Цай не брешу.
У Жара от этих слов будто когтями по спине прошлись: загорелось всё внутри, заполыхало, и острая боль растеклась по животу, ударила в грудь, пронзила зубы. Воспоминание о первой встрече с пришельцами и поныне язвило душу.
Все они струхнули тогда, едучи к месту обмена - Огонёк, Светозар, Косторез - узрев чёрные как головёшки лица людей на вершине холма. Даже зять Отца Огневика опешил, привстав на полозьях, а уж сынок его вообще чуть не спрыгнул с саней. Изыди! Изыди! Изыди! - твердили они, пока чёрные демоны громовыми палками гнали мимо оленей.
Чудом, истинным чудом спаслись они тогда. Не иначе, попущением Льда сумели уйти от голодных тварей. Но в память накрепко врезался необоримый ужас и трепет от столкновения с тёмной стихией. И страх этот нисколько не притупился за истекшее время. Недаром так задрожало всё тело, когда чужаки произнесли жуткое слово "пришельцы".
Помощник спросил у него:
- Дак цто? Нацинаць работу-та?
- Начинай... хотя погодь. С Лучиной ещё... потолковать.
Он побрёл на вершину холма, а помощник его, жуя сосновую смолу, заговорил со своими единоверцами, что толкались, любопытствуя, возле обоза.
Слева от Жара, в низине, копились люди. Там стоял разноязыкий гомон. Над скоплением голов взвилась пышногривая башка Осколыша. Запрыгнув на торчавший из-под снега валун, он звонко гаркнул:
- Ти-иха! Всем слушать.
Гомон словно градом прибило.
- Тут вам не община, а народ, - продолжал Осколыш. - Тут Отцов нет, ага. Все равны перед Наукой. Каждый! Забудьте, кем были раньше. Нет среди вас ни вождей, ни Отцов - одни лишь охотники да бабы, ага. А кто будет нос задирать, тому мы этот нос отрежем. Так и знайте. Отриньте Огонь и Лёд. Вы - люди Науки, грозной и всеблагой. Вот так!..
Косторез зашагал к своему жилищу. Навстречу бежали девчонки с бадьями, спускались плавильщики, лоснясь закопченными лицами, шагали рыбаки с большими сачками за спиной.
Отчего-то Жару вспомнился старый спор со Сполохом. Тот бурчал, глядя на наплыв чужаков: "Лезут и лезут. Маслом им здесь что ли намазано?". "Чёрные пришельцы их гонят, - равнодушно объяснял Косторез. - Вот и бегут". "Да какие там пришельцы... - возражал Сполох. - Жратва их сюда тянет, земля мне в глаза. У них же по старому живут, с загонами, голодухой маются. А у нас-то - охота, убийство, всё такое. Вот и прут как олени на перекочёвке". Жару было всё равно. Чужаки его не пугали. Они являлись робкие, растерянные, смотрели Артамоновым в рот - как таких ненавидеть? Но теперь, вспоминая нагло ухмыляющуюся рожу Штыря, Жар вдруг остро почуял правоту Сполоха, упокой, богиня, его душу. В самом деле, если таким не дать окорот, скоро от Артамоновых одно воспоминание останется.
Задумавшись, он не заметил, как рядом выросла Зольница, Сполохова мачеха. Кривя щербатый рот, запричитала:
- Заклинаю тебя, Жар, скажи вождю, чтоб вступился за меня. Ведь скотину - и ту не бьют до смерти. А меня за что ж судьба так лупит? Уже и сына отняли, и мужа. Одна я осталась. На кого ещё надеяться, если не на своих? Мы же все - Артамоновы! Ежели друг друга в беде станем бросать, кто нам поможет, а? Уйми ты этого нелюдя, дай ему по зубам. Мочи уже не стало: ходит и зудит, зудит, будто гнус...
- Это... погодь, - проговорил замороченный Косторез. - Ты о ком?
- Да о госте этом, сволочи такой. Опутал меня по рукам и ногам - хоть в прорубь кидайся. Говорит: если отдать нечего, иди в услужение.
Жар устало посмотрел на неё, вздохнул. Значит, опять Чадник.
Бабу было жалко до слёз. И так уж натерпелась, к чему ей это унижение? Но правило есть правило.
- Ты подарки от него это... принимала? Никто... э... не заставлял. Чего теперь... Добром на добро!
Та закрыла лицо драными рукавицами, зашептала:
- Позор-то какой, Жар! Дочь Румянца будет гнуть спину перед гостем. Не срам ли? Заступись за меня, а я перед Огнём за тебя похлопочу. Небось раньше Его увижу, чем ты.
Перед Огнём за него хлопотать было излишним - лучше бы перед Наукой слово замолвила. Но объяснять это несчастной глупой бабе язык не поворачивался. Косторез лишь махнул рукой.
- Ладно, потолкую я. Не боись. Много получила-то?
Баба всплеснула руками.
- Да один раз только и одарил: бусами из сухих ледышек. Я уж и не помню, где они. Ребятня, видать, взяла поиграться, да и потеряла. У нас ведь в женском жилище-то и не сохранишь ничего, мигом отымут, ты ж знаешь...
- Ладно, ладно, поглядим. Не убивайся.
И торопливо зашагал прочь, спеша убежать от её униженных благодарностей. Сполохову мачеху он жалел, иногда и помогал ей кое-чем: то старым меховиком, то треснувшей тарелкой. Но Чадник тоже был ему не чужой - давно уж ластился, задаривал как мог. Разве такого обидишь?