Страница 44 из 103
Лучина остался беззаботен.
- А по мне - болтовня это всё, - зевнул он. - Артамоновы с Рычаговыми никогда дружбу не водили...
- Это вас обоих не касается. Слушайте, что вы должны сделать.
Помощники слушали. Задумка Головни была столь неожиданна, что поначалу им показалось, будто вождь шутит. Сполох недоверчиво морщил лоб, размышляя, Лучина чесал затылок и хмыкал. Головня видел: их гложут сомнения, но ему было мало дела до этого. Он призвал их не для совета - для исполнения приказа. А в конце добавил, чтобы придать ретивости:
- Вы, мои верные друзья, безупречно служите Науке и достойны награды. По возвращении получите от меня по пятку лошадей и пятку коров. Так решил я, волею Науки вождь общины Артамоновых. Вы можете оставить скотину себе или обменять на что-то иное - это ваше право. Но подаренное мною будет принадлежать вам, а не общине. И да поразит меня язва, если я отступлю от своего слова.
Сполох и Лучина растерянно уставились на него, не смея верить своему счастью. Оно и понятно: где это видано, чтобы скотиной владел кто-то один? Скот - он как тайга или небо: принадлежит всем. Разве можно подарить кому-то кусочек тайги? Смешно даже и говорить!
Первым очухался Сполох. Спросил, растянув губы в улыбке:
- А не обманешь, вождь?
- Наукой клянусь и её стихиями!
- Тогда я за тебя в огонь и в воду, только скажи.
Другого ответа вождь и не ждал.
И вот Головня снова видел перед собой лицо Отца Огневика: сухонькое, морщинистое, оно мялось в изумлении, а чёрные гагачьи зрачки прятались под спутанными бровями.
- Ты?! Ты?!
Куда только делось хвалёное красноречие? Отец разевал рот, силясь извлечь из себя хотя бы слово, но вместо этого получался лишь короткий хриплый возглас: "Ты?!".
Много зим спустя, когда память о старике уже развеется по ветру, Головня будет вспоминать этот взгляд и усмехаться: "Лихо! Самого зависть берёт. Молод был, горяч, скор на расправу".
Ещё он запомнил обжигающую тяжесть копья в руке и ликование, наполнявшее душу. Он вернулся от колдуньи, чтобы восстановить справедливость. Он был орудием забытой богини, отправной точкой возрождённой истины, карающей десницей миродержицы.
- У меня хорошие вести!
Так он сказал, выскочив из нарт. Позже услужливые песнопевцы придумали ему напыщенные речи, которые он якобы произнёс, обращаясь к родичам. Но мерзкая память беспощадна. Ничего особенного он не сказал, да и не мог сказать: плетение словес - удел немногих.
- У меня хорошие вести.
Он произнёс это, и вся община замерла с надеждой и затаённой радостью. Словно многоголосый беззвучный крик излился из неё, и было в этом крике отчаяние и страх, и жажда избавления, и скорбь, и мрачная решимость. "Спаси нас от Отца, - молили Головню родичи. - Он вконец измучил нас".
И был грозный голос:
- Где ты обретался?
Это говорил старик, обретя дар речи.
Ах этот тщеславный, гордый, надутый старик! Он ещё мнил себя вершителем судеб общины, не видя, что пришли новые времена. Он тщился вызвать в Головне трепет, не зная, что всего через мгновение будет ловить ртом воздух и хвататься за древко, торчащее из груди, а чёрные глазёнки его будут в изумлении таращиться на вчерашнего изгоя, нежданно обретшего сверхъестественную силу.
- Огонь и Лёд - ложные боги. Не им надо поклоняться, но всемогущей Науке, сотворившей всё сущее.
Голос Головни звенел над становищем, вгоняя в оторопь всех и каждого. Потрясённые его преображением, люди внимали ему как зачарованные. Ведь совсем недавно он уходил обиженным юнцом, а вернулся вдохновенным пророком. Как тут не смутиться?
- Смрт йртк!
Этот рык ещё долго преследовал Головню. Уже избавленный от опасности, он просыпался в холодном поту и твердил дрожащими губами: "Смерть еретику!".
- Еретик - это ты, Светозар, - выкрикнул он, - и все огнепоклонники.
А потом была кровь, и смерть, и беспредельный ужас на лицах родичей. И надломленный, больной рёв, от которого содрогнулось небо. Это Светозар ухитрился таки вырвать из рук Головни копьё, которое тот всадил ему в живот, и, хрипя, вытаскивал из себя железный наконечник. Рядом лежал мёртвый Отец Огневик - кровь, сочившаяся из его груди, растапливала снег вокруг, тёмным пятном растекалась по обнажившейся земле. И страшно визжала Ярка, прижав ладони к вискам.
Вспоминать это было приятно, как вспоминать удачную охоту.
Головня помнил, что когда всё кончилось, он пошёл к Искре: расхристанный, бешеный, с руками, блестевшими от крови и снега. Искра вопила от страха, прижимаясь к бревенчатой стене, и прятала лицо, сжимаясь в комочек. Но Головня был разгорячён и свиреп - изгнанник, отнявший жизнь у Отца. Он сказал ей:
- Не бойся меня. Это я, Головня. Я приехал, чтобы дать тебе счастье.
И протянул ей дивную вещь - бусы из серебра, самоцветов и льдинок. Он нашёл их в жилище колдуньи под ворохом гнилых шкур и разбитых черепков. Нанизанные на серебряную цепочку, они переливались холодным тусклым светом - застывшие круглые капли, слёзы изгоев. Он привёз их в общину, чтобы порадовать девчонку. Он протянул ей свой подарок, и самоцветы странно заискрились, омытые подтаявшим снегом: молочные опалы и жемчуга, дымчатый хрусталь, тёмно-синие аметисты, моховые агаты с зелёными прожилками.
А снаружи метались люди, и ржали лошади, и рушилось что-то с треском и грохотом, и гремели неистовые ругательства. А потом распахнулась дверь, и в жилище ворвался Сиян. Смертельно бледный, он шагнул к Головне, вытянул указующий перст:
- Ты от Льда, я от Огня. Сейчас и навсегда - изыди прочь. Изыди прочь.
- Вон! - взревел Головня. - Вон!!! Неужто ты думаешь, глупец, что я причиню вред твоей дочери?
Странные то были слова для человека, мгновение назад убившего троих родичей.
Толстый Сиян упирался изо всех сил: пыхтел, хватался за косяки, бормотал молитвы. Но страх разъедал его тело. Он не посмел поднять руку на демона, отнявшего жизнь у Отца, и Головня выпихнул его из жилища.
Артамоновы бежали кто куда: в жилища, в тайгу, в заросли тальника. Огонёк вообще удрал к Павлуцким, умчался на собачьей упряжке. Головня не преследовал его - он был упоён счастьем.
Длинные волосы девчонки рассыпались по спине, тонкие пальцы обхватили лицо, спрятав зажмуренные от страха глаза, она тихонько скулила, не смея взглянуть на него, и вздрагивала плечами.
А бусы, которые он держал, покачивались в сумеречном свете и едва слышно постукивали друг о друга: чарующе бледный, как небесная пелена, опал, густо-лазурный аметист, зелёный в разводах агат... Отец Огневик - и тот не носил подобного.
- Отбрось страх, Искра. Я, Головня, пришёл к тебе, как обещал, и теперь никто не помешает нашему счастью. Взгляни на мой подарок. Ни у кого нет ничего подобного.
Глаза её - как золотые песчинки в воде. Пальцы медленно сползли с лица, прочертив на нём красные полосы, волосы упали на лоб. Осторожно, как лисёнок из норки, она глянула сквозь спутанные лохмы на Головню и на бусы. Мгновение колебалась, а потом робко протянула руку. Кончики пальцев коснулись круглых камешков, заскользили вниз по серебряной цепочке.
- Это тебе, - проговорил Головня, замирая от предвкушения.
Он шагнул к Искре, надел ей бусы на шею. Потом наклонился и поцеловал: сначала в лоб, потом в нос, а потом в губы. Даже не поцеловал, а едва притронулся, будто пыль смахнул, но затем увидел её взгляд - ждущий, волнующий, жаркий - и бросился в сладкий омут, забыв обо всём на свете.
Ах, это было упоение! Будто сама богиня оказалась в его объятиях.
- Я сделаю тебя владычицей мира! - кричал он в восторге. - Я брошу к твоим ногам всю тайгу! Ты и я - мы понесём людям свет истины. Мы сметём всех, кто посмеет противиться нам. Пусть плачут враги - мы посрамили их. Мы пошли наперекор судьбе и победили. Веришь ты в это, Искра? Чувствуешь ли ты то же, что и я?
А снаружи носились люди и лаяли собаки, и безутешно выли бабы над телами Отца Огневика, Ярки и Светозара.