Страница 34 из 103
Отчего-то он боялся встать на ноги. Стелящийся по полу свет тянул его вниз. Головня тащился на четвереньках, переползал от одного светильника к другому, не смея поднять голову и взглянуть тьме в глаза. Не здесь ему полагалось быть, не в этих недрах, где хрустели каменные челюсти горы и слышался шёпот безглазых чудовищ. Вспомнилось древнее проклятие: "Да возьмёт тебя земля!". Так говорили всякому, кого ненавидели. Не небо, не камни, не вода и не лёд, а земля. Ведь из земли вышел тёмный бог, бросивший вызов Огню; в ней, беспредельной и чёрной, искони обитали духи болезней и несчастий - зловредные трупоеды, исторгающие полчища червей. Не было проклятья сильнее: слова - те же демоны, поганят тело не хуже болезни.
И тут же вспомнилось, как колдунья шептала, не разжимая гнилых зубов: "Лёд и Огонь - они равно противны мне". И немедленно проявился в памяти голос Отца: "Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня!". Два эти заклятья сплелись в невидимом танце, а Головня, одуревший от пережитого, всё полз и полз по коридору, не чая уже выбраться из пещеры.
Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня.
Да не отнимешь ты жизнь у творения Огня.
Да не отнимешь ты жизнь...
А ещё это странное слово "убей", которое безумная ведунья талдычила на все лады. Сами стены, казалось, повторяли его. Земля ей в зубы, несносной карге! Она совсем его заморочила. Провалиться ей в Ледовые чертоги!
Теперь он понимал, чем она была страшна. Теперь он знал, откуда она черпала силы.
Но что с того? Ему не повторить сделанного ведьмой. Ему не пройти по этому пути. Не потому, что страшно, нет. Просто это - "нельзя" во всей полноте своей. Невозможно переступить через "нельзя", как невозможно отнять жизнь у творения Огня.
Всё. Баста.
Морозный ветер коснулся его щёк. Передо ним, прекрасная в корявости своей, зияла мглистая брешь: зубчатые края её вонзались в кромку серого неба, кусали невидимых духов, шнырявших над тундрой, точили клыки о прислужников Льда. Иногда проносились стремительно блекнущие ошмётки дыма - словно привидения, разлучённые с матерью-землёй.
Светильники закончились. Последний из них остался далеко позади, лицо Головни опалило колючим холодом, пальцы окостенели от близости Льда. Он сел, подышал на них, огляделся. Тело ещё дрожало от слабости, но дух взбодрился и готов был к свершениям.
Снаружи доносился какой-то бубнёж. Это говорила колдунья. Говорила быстро и без передышки, точно убеждала кого-то.
- ...А сама перейду на новое место. Здесь всё загажено - не продохнуть. Думают - поймали меня, стервецы. Дудки вам, сволота ублюдочная! Куда вам справиться с Наукой, сирым и убогим! Ни Лёд ваш, ни Огонь и близко рядом с Ней не стояли. Я-то знаю, видела. И в книгах то же написано... Книг-то у меня ого-го! Не то, что у вас. А не дам. Не заслужили. Рожами не вышли, ха-ха! Лишь я, уродка, достойна ведать правду. А вы все - скоты, отребье, дерьмо собачье. Собачье, оленье, человечье... Всякое-разное. Все виновны, все! Никому пощады не будет. Уже гряду, знающая, и худо вам придётся, людишки. Заверещите, как тот Отец верещал... Сколько их было? Пять? Шесть? Думали, книг не найду, олухи. Ха-ха! Вот вам, мерзавцы! Всех вырежу под корень! Чтоб не думали, будто колдунью обманули. Тот-то последний, что орал благим матом, тоже на что-то надеялся, переборол ведь страх, засранец, не грохнулся в обморок, как прочие. А глупость свою перебороть не смог, дурачина! Все вы одинаковы и все ничтожны предо мной...
Головня замер на мгновение, озадаченный странными словами, но всё же поднялся и, держась ладонями за стены, вывалился из пещеры.
Колдунья готовилась к отъезду. Из тяжело гружёных нарт торчали кожаные корешки книг, топорщилась гора пушнины, виднелись шерстяные мешки для молока. Сбоку были приторочены кривые палки, перетянутые тугими жилами, и кожаные чехлы, туго набитые оперенными тростинками. Упряжные собаки бегали вокруг неё, обнюхивали снег, совали носы ей под руки - она шлёпала их по мордам и одевала на псов шлеи. Чуть поодаль бродили олени - пяток и ещё пяток. У двух было отрезано по рогу: у одного - правый, у другого - левый, чтоб не мешали друг другу в упряжке. Вожака она привязала сзади к нартам. Не лучшая затея - олени быстро выдыхаются, им не угнаться за псами. Родичи Головни поступали иначе - пускали рогатых по следу, и те сами приходили на новую стоянку. Но чародейка не доверяла оленям - боялась, удерут. Справедливое опасение. Головня бы удрал на их месте.
А недалеко от нарт, нахохлившись как снегири, рядком сидели три зверочеловека. Головня сразу узнал их, хоть никогда не видел. Слова Пламяслава намертво врезались в память: "А зверолюди - потому и зверо, что жрут человечинку. От нас-то не шибко разнятся, помохнатее разве что да помельче, сущие медвежата. А ещё говорить толком не умеют, ухают себе что-то, рычат да зубы скалят. Огня не знают, едят сырое мясо, а поклоняются камням да расселинам. Звери и есть!".
Они сидели на корточках и качались из стороны в сторону, взмахивая руками. Иногда то один, то другой ударял себя по щекам - точь-в-точь как бабы, что воют над покойником. Перед каждым лежал песец со связанными жилой лапами, и зверолюди толкали эти песцов к колдунье, а та покрикивала на них:
- И не уламывайте, не останусь. Загажено это место - не очистишь. Кругом одна погань, хоть в океан кидайся...
Тундра лежала тихая, недвижимая, будто погружённая в сон. Огненное Око скрылось в плотной серой мгле.
Мгновение Головня колебался - не юркнуть ли обратно в пещеру? Потом спросил, ощерясь:
- Уходишь?
Чародейка медленно выпрямилась, лицо её исказилось.
Загонщик ждал, что она снова изольёт на него поток своих речей, но ведьма молчала. Головня усмехнулся.
- Меня не прихватишь ли?
Она склонила голову, прищурилась, затем сжала виски и взвизгнула, подпрыгнув на месте. Собаки её залаяли, олени шарахнулись прочь - все, кроме вожака, привязанного к нартам. Зверолюди же перестали горестно раскачиваться и вытаращились на Головню.
- Да будь ты проклят, неугомонный дух! - выпалила колдунья. - Не принял жертву - пеняй на себя. Я поражу тебя страшным заклятьем, от которого нет спасения. И ты пропадёшь без следа, упрямая нечисть.
Она метнулась к нартам, вышвырнула на снег часть поклажи, достала тяжёлую книгу в железной обложке и принялась читать скороговоркой:
- Движение так называемых Отцов представляет собой одно из наиболее оригинальных явлений нашего времени. Являясь поначалу делом нескольких фанатиков, оно приобрело ныне такой размах, что стало существенным фактором современной эпохи. Наиболее проницательные исследователи уже обратили внимание на этот феномен общественной жизни и призвали вплотную заняться изучением его идеологии и социальной базы...
Головня молчал, потрясённый. О Великий Лёд, что же это? Он слышал глас, но чей то был глас? Огня или безвестной Науки? Слова сыпались на него, прекрасные и непостижимые, и загонщик наслаждался ими, полный восторга перед неведомой силой, что вела его по жизни. Если это и было заклятье, то очень странное: вместо ужаса оно пробуждало счастье, вместо боли вызывало прилив сил.
Там было много необычных, никогда не слышанных им слов: кризис, мировоззрение, идеология, структура... Он внимал им, не смея шелохнуться. А из глубин памяти выплывал голос бабки Варенихи, повторявшей как одержимая: "Диагностика, диагностика, диагностика, прогноз". Теперь-то он понимал, что именно так искусило ошалевшую повитуху. Теперь-то ясно видел, чем соблазнил её ловкий плавильщик. Без сомнения, то был язык древних, священная речь, хранимая Отцами. Колдунья обрушила на Головню всю мощь древней магии, но магия оказалась бессильна перед избранником Льда. Ведьма, кажется, и сама была поражена тщетностью своих усилий. Раздосадованная этим, она читала всё громче, но лишь пугала собак, которые так и рвались из упряжки, оглашая тундру лаем. Головня не боялся их - он верил в своё предназначение.