Страница 22 из 103
Головня сидел подавленный, не поднимал глаз, кусал губы. Краем уха он слышал голоса Сполоха и его мачехи - те пытались отстоять вождя, валили всё на Искромёта. Но Отец был неумолим: изгнать обоих, и никаких поблажек. О Головне с Рдяницей не вспоминали - впрочем, загонщик понимал, что и до них доберутся. Лучше было помалкивать, авось простят. Мечта об Искре окончательно развеялась, как дым. Всё сыпалось, и надежда иссякла. Отныне он - отверженный, его удел - молить Отца о прощении. Наступить на горло собственной песне и склониться перед стариком. Перед тем стариком, который отнял Большого-И-Старого, который обругал его за реликвию, который встал меж ним и Искрой. Проклятым подлым стариком, причинившим ему столько несчастий. Пройдёт немало зим, прежде чем люди перестанут говорить о нём: "Приспешник еретиков". А семья? Где найти теперь девку, которая согласится выйти за него, опозоренного? Живой мертвец - вот кем он был отныне. Говорящий труп.
Глава пятая
Они уходили. Провожаемые молчанием и сдавленными рыданиями, они шли, не оглядываясь, сломленные внезапным несчастьем. Никто не желал им удачи, не благословлял их в путь, каждый понимал: они уходят навсегда. Вождь, могучий вождь, бросавший вызов самому Отцу, отныне был презренным изгоем, падалью, гниющей в зловонной яме. А Искромёт - жизнерадостный плавильщик, острослов и балагур, теперь был мерзким отщепенецем, обманувшим доверие тех, кто приютил его.
Они уходили. Исторгнутые из бытия, оба теперь становились ходячей нежитью - сердца их ещё бились, но души были мертвы. А над их головами, словно в издёвку, разбегались тучи и прояснялось небо - Огонь спешил насладиться победой над недругами. Демоны ветра и мороза не реяли больше над тайгой, а прижались к земле, устрашённые словами Отца Огневика: "Пусть разметает вас дыхание Подателя Жизни! Пусть останки ваши станут добычей червей и кровососов, а души ваши да терзаются вечно в чертогах Льда!". Так он сказал вождю и Искромёту, и наложил на них неодолимое заклятье, словно выжег клеймо: "Отвергнуты раз и навсегда".
Им глядели вслед до тех пор, пока они не исчезли в зарослях ветвистого тальника, щетинисто пересекавших речную долину. Зольница, Сполохова мачеха, каталась в ногах Отца Огневика, умоляла простить непутёвого мужа - старик не отвечал, только неотрывно смотрел вдаль и сжимал в правой руке резной посох с костяным набалдашником. А когда изгои окончательно пропали с глаз, старик вздохнул и направился к себе в избу. Вслед за ним начали разбредаться и все остальные. Спустя короткое время на месте собрания остался один Головня. Он сидел на снегу и, скрипя зубами, сжимал и разжимал кулаки в истёртых рукавицах. Мысли сковал странный паралич - они вязли как лошади в трясине, ни туда, ни сюда. Головня перебирал их снова и снова, точно рыбёшку, подвешенную над очагом, и не мог остановиться на какой-то одной. Так и сидел он, потрясённый случившимся, пока кто-то не пихнул его в плечо. Головня поднял глаза - над ним нависал Огонёк.
- Дед это... ну, хочет тебя видеть.
- Зачем я ему?
- Его спросишь. Он сказал - привести.
Вот оно, начинается. Сейчас старик, как бывало, начнёт вкрадчивым голосом выворачивать ему душу: "Ну что, Головня, как нам с тобой поступить? Может, подскажешь что-нибудь?". Ах, как же вынести эту муку? Как не сойти с ума?
Неимоверным усилием воли он заставил себя встать и, не поднимая лица, поплёлся за внуком Отца Огневика. Всё опостылело, незримая тяжесть камнем навалилась на шею.
В жилище Отца, кроме него самого, была ещё Ярка - ворошила угли в очаге. Светозар утопал в мужское жилище выгребать запрятанные вещи древних - старик решил не тянуть с этим делом, навести порядок в общине. У девок тем же самым занялась Варениха, мерзкая бабка, больше всех падкая на реликвии. Замаливала грехи ретивостью.
Старик сидел на ближних ко входу, почётных, нарах, расположенных в левом углу, и сумрачно глядел на Головню. Возле него, чуть в стороне от окна, стоял столик - редкостная вещь, почище "льдинки", выменянная у гостей на пять пятков соболиных шкурок. Прямо над Отцом на угловой полочке выстроились раскрашенные деревянные фигурки работы Жара-Костореза, изображавшие Огонь и добрых духов.
- Явился, перелёт? Ну садись, поговорим. - Отец указал на правые от себя нары, где обычно спали не самые важные гости. Головня прошёл туда, слегка приволакивая ногу, опустился на лавку, пристроившись под окном, на свету. Лицо Отца терялось в полумраке.
- Ну что, получил урок? - спросил старик.
Без злобы спросил, хотя и сурово, как родитель спрашивает нерадивого сына.
- Получил, Отче, - глухо ответил загонщик, опустив глаза.
- Понял теперь, что с недостойными дружбу водил?
Головне захотелось огрызнуться, но он сдержался. Не потому, что боялся Отца, а из уважения к возрасту. Негоже младшим спорить со старшими.
- Понял, Отче.
Правая рука Отца легла на столик. Серебряный перстень на безымянном пальце тускло замерцал, отразив пламя костра.
Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдёт, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:
- Понял он... Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.
Головня не испугался - изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она - будущий Отец. Для того, видать, и оставил её здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.
- Ты не враг мне, Головня, - продолжал Отец Огневик. - Ты - оступившийся. Был бы врагом, шёл бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню - ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.
Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, которого Головня впоследствии стыдился, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!
- Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашёл искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? - каркнул вдруг старик. - Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.
Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.
- Кто же теперь будет вождём? - глухо вопросил Головня, тиская ладони.
- Это уж община решит.
Ярка не выдержала, всколыхнулась раздражённо:
- Община решит так, как скажем мы.
Глаза у неё были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри - икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.
Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.
- Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны...
Сказал - и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намёком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному чёрному катышку на сушёной жиле - отвёл порчу.
Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.
- Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?
- За ним, Отче.
- Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? "Носящий побрякушки противен Господу". Так говорил Огонь! А потому - в пламя его, в пламя!
Головня возразил угрюмо:
- Это от матери осталось. Память. Да и все так делают... Любого спроси...
- То-то и оно, недотёпа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.
Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, жёлтое словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками, и весь он ссутулился, поник, как вымотанный конь, а пламя затрещало, заплясало на ветках, и Головня понял, что оно тоже был разгневано его ответом.