Допуск на магистраль

— Перестань! — сердился Дубов. — Пусть Сергей отвечает за свои поступки!

— Эх! — вздыхал Остапенко. — Погубишь ты парня своими авторитетными советами...

А однажды разговор на эту тему принял неожиданный оборот.

— Знаешь, Николай, — сказал в раздумье Остапенко, — мне начинает казаться, что в этой неприятной истории ты идешь на сделку с собственной совестью. Ты боишься, как бы обыватели, осудив Сергея, не задели и твоей чести. Ты поступаешь нечестно, Николай!..

Они были старыми друзьями, и это давало им право говорить резко, прямо, не опасаясь обидеть друг друга.

— А если бы он был твоим сыном?

— Я заставил бы его жениться! За свои поступки пора отвечать самому! — отрезал Дубов.

— Сергей тебе очень верит, — горько сказал Остапенко. — Не забывай этого...

Строгие убеждения Дубова и настойчивость Фени делали свое дело. Сергей принуждал себя думать, что она добра, неглупа. Он поверил, что впервые в жизни к Фене пришла любовь, и стал считать себя не вправе разрушить это святое чувство.

И, постепенно привыкая к мысли о женитьбе, он чувствовал, что ему легче становится жить. Он прямее смотрит в глаза ребятам, ему проще встречаться с Феней, его опять тянет к Дубову, а комсомольские дела начинают снова волновать, огорчать, радовать. Его перестала пугать предстоящая конференция.

«Может, и прав Дубов, — раздумывал он, — что тогда, в юности, не любовь была, а мираж. Мечта о любви...»

Сближаясь с Феней, Сергей старался уйти, убежать от воспоминаний о тоненькой большеглазой Аннушке.

Наконец наступил день, когда Сергей на тревожный, вопросительный взгляд Фени ответил твердо:

— Возьми завтра с собой паспорт. После работы в загс пойдем.

Феня обняла его за шею, несмело поцеловала.

Потом была свадьба. Сергей отговаривал Феню, не хотел шума и торжества вокруг их женитьбы. Но Феня настояла на своем.

— Пусть будет как у всех, — сказала она. — Зачем от людей прятаться?

И Сергей сдался.

У Фени в семье начались хлопоты. Феня, ее мать, сестра, соседки, знакомые, дальние родственницы где-то что-то «доставали», «отоваривали». Сергею это не нравилось. Он отдал Фене все деньги, какие у него были, даже занял еще у ребят, но наотрез отказался идти к начальнику ОРСа просить талоны на вино, на продукты. Феня фыркнула, передернула плечами, но настаивать не стала. Потом выяснилось, что ходила сама.

Свадьба не принесла Сергею радости.

За столом оказалось так много незнакомых лиц, что он растерялся. Какие-то люди тянули к нему руки для пожатия, передавали Фене свертки с подарками, поздравляли, смеялись, пили... Не было ребят из комитета комсомола, не пришли Сережкины товарищи по сборочному цеху.

Единственным близким во всей этой огромной компании был Дубов. Он сидел недалеко от Сергея и весело ему подмигивал. Когда незнакомый мужчина с мясистым красным лицом, огромной, лысиной и толстыми волосатыми руками поднял над головой полный вина стакан и хрипло прокричал: «За молодых, за их счастье!» — Дубов встал, потянулся рюмкой к Сергею.

— За счастье.

Сергей поднялся навстречу. Рюмки звякнули тоненько, жалобно, вино сплеснулось и залило скатерть. Сергей поймал беспокойный взгляд Фени, смутился и залпом осушил рюмку. И почему-то вдруг отчетливо увидел Аннушку. Весело сощурившись, она стояла на мягкой лесной дороге босиком, залитая солнцем, и красивое белое платье делало ее похожей на невесту. Она была далеко, в прошлом, но Сергея уже не покидало ощущение, что Аннушка где-то здесь, что она пришла на его шумную, пышную свадьбу и наблюдает за торжеством своими большими чистыми глазами.

Феня протянула через стол руку, взяла солонку и опрокинула ее на винные пятна.

— Чтобы следов не осталось, — озабоченно объяснила она.

Дубов жил в доме Грохотова почти неделю. Целыми днями он пропадал на заводах, в горкоме партии, на стройке нового крупного предприятия и приезжал домой только поздно вечером. Сергей неизменно встречал его легким укором:

— Опять допоздна... Ну, когда же я вас в мастерскую свожу?

— В воскресенье, — весело отвечал Дубов. — В воскресенье я — твой на все двадцать четыре часа.

Они пили вечерний чай, читали газеты, иногда смотрели телевизор, вспоминали общих знакомых и по первому требованию хозяйки расходились спать.

Дубов все время чувствовал, что Сергей с ним сдержан, что он словно откладывает большой откровенный разговор. После бессонной ночи в день приезда они так ни о чем толком и не поговорили, и Дубову далеко не все было понятно в жизни Сергея, в его работе и в нем самом.

Он успел заметить, что жизнь в доме неинтересная. Он ловил себя на том, что не знал, о чем говорить с Феней, если случалось быть с нею в отсутствие Сергея. И если разговор все-таки происходил, то был он самым что. ни на есть банальным: о погоде, о том, что в магазинах появились наконец фрукты, о преимуществах стиральной машины, о сварливых соседях.

Иногда он опрометчиво делал шаг в сторону — спрашивал о Сережкиной работе, затевал разговор о его картинах или пытался поделиться какими-то своими наблюдениями, мыслями о непростых, о сложных явлениях жизни. Делал этот опрометчивый шаг и... оступался. Фене становилось скучно, неинтересно. Она пыталась изобразить на лице улыбку и внимание, часто кивала головой, говорила: «Да-да... конечно... интересно... удивительно». А он видел ее пустые, равнодушные, без искорки любопытства, радости или грусти глаза и спешил выбраться на затоптанную, исхоженную, узкую тропинку бесполезных пустых слов, фраз, разговоров. Иногда он пытался заинтересовать ее воспоминаниями.

— Встретил сейчас в подъезде мужчину с покупками, — говорил Дубов. — Кудлатый такой, на Василия Пономарева похож. Феня, вы Василька из механического помните?..

— В нашем подъезде? — оживлялась Феня. — С покупками? Кто это может быть? Николай Трофимыч, а пальто на нем синее?

— Право, не заметил. Темное какое-то.

— А на котором этаже встретился?

— Кажется, на втором.

— Наверное, к Жуковым опять! — и она кричала так, чтобы было слышно на кухне: — Мама, у Жуковых праздник, что ли, какой? Или Галина Петровна нового знакомого завела?

Дубов порывался уйти в свою комнату, но Феня останавливала его.

— Скажите, Николай Трофимыч, а покупки какие были: мелкие или что-нибудь большое завернуто?

С Сергеем она тоже говорила в основном о соседях, деньгах, покупках.

Дубов заметил, что Феня заботилась о муже: в доме готовились кушанья, какие любил Сергей, галстуки его были тщательно проглажены, рубашки накрахмалены, носки аккуратно заштопаны.

И еще Дубов заметил, что в доме у Грохотовых не бывает друзей. Приходят по вечерам Фенины подруги с мужьями, усаживаются за большим столом в гостиной и допоздна играют в карты или лото. Сергей сидит тут же со скучающим видом; и если случится в этот момент прийти домой Дубову, обрадованно бросает карты, выскакивает из-за стола. А вот друзей, появлению которых Сергей бы искренне радовался, Дубов не видел.

Все, даже малейшие подробности жизни этой семьи, интересовало Дубова. Он не мог не сознаться себе, что слишком пристрастен. Может, находись Дубов в доме кого-нибудь другого, он очень многого и не заметил бы.

Наступило воскресенье. Еще лежа в постели, Дубов услышал, как Феня просила Сергея напилить дров для ванны. Он быстро встал, оделся и, выходя из комнаты, весело потер руки.

— Дай-ка, Сергей, и мне старую телогрейку.

Феня было воспротивилась этому, заявила, что Дубов — гость и его дело отдыхать. Но Сергей отрезал:

— Не гость, а свой человек. Пошли, Николай Трофимыч!

Работали они весело. Сергей острил и смеялся над своими остротами громче Дубова. Потом сбросил куртку, остался в свитере. Взял топор, вышел из дровяника расколоть чурки. А Дубов присел на козлы, закурил.

В тесной клетушке деревянного сарайчика было темно. Освещался только один угол, напротив раскрытой двери. Там, у самой стены, Дубов и заметил прикрытую запыленным холстом раму. Он откинул холст и замер в недоумении. На картине была изображена тоненькая белокурая девушка. Босиком, в легком белом платье. Она прислонилась к стволу молодой березки, гибкой и стройной, как она сама. Запрокинув голову, щурясь от солнца, девушка весело смотрела вдаль, словно ждала: вот-вот появится из этой далекой дали что-то очень для нее дорогое...