Допуск на магистраль

— Нравится?

— М-да-а... — неопределенно протянул Дубов — Эффектно.

— Ну вот! А Сережке не нравится. — Она капризно скривила губы. — Ему вечно не нравится то, что я куплю.

Комната была увешана коврами, полочками, фотографиями Фени. В ней стояли две деревянные кровати, шифоньер, зеркальный трельяж, желтые плюшевые кресла и розовый пуфик.

— Мои владения, — шутливо пояснила Феня. — Сережка эту комнату не любит. Капризничает... Так с комсомольских лет к уюту не привык. Безвылазно в своем «фонаре» сидит. И обставить его не дает... А теперь сюда, Николаи Трофимыч.

Следующая маленькая комната, по словам Фени, предназначалась для гостей: если случится заночевать, если нагрянет кто из другого города. Феня убедилась, что он обвел глазами шелковые шторы на окнах, мебель, стены, и с удовольствием сказала:

— Вас сюда поселю.

Дубову уже надоело ходить по квартире. Когда хозяйка потянула его смотреть купленный на днях кухонный комбайн, гость взмолился:

— До завтра... До завтра, Фенечка. Ей-богу, устал. Ты лучше мне еще раз... Сережку покажи.

Сергей все сидел у стола, на том же месте. Пепельница ощерилась окурками, в гостиной было сизо от дыма.

...Поужинали, распили бутылку вина. Феня ушла приготовить для гостя постель, и только тогда Сергей поднял на Дубова глаза.

Да, они были ясные... Сережкины. Только... только будто что-то потухло в них. Или нет! Он просто устал, наверное. Третий час ночи. Если бы не внезапный гость, Сергей, конечно, уже спал. «Нет-нет, — уверял себя Дубов, — глаза не потухшие, не тоска в них, а самая обыкновенная человеческая усталость. Как и сам я, Сергей сейчас просто хочет спать...» И словно в ответ на эти раздумья Дубова Сергей встал из-за стола, потянулся.

— Вам пора отдыхать, Николай Трофимыч.

Со свежим полотенцем в руках вошла Феня. Накинула его Дубову на шею.

— Ступайте в ванну и — спать!

Он повиновался.

Комната «для гостей» выглядела необжитой и чем-то походила на Фенину спальню. Не то фотографиями, украшавшими стены, не то коврами. А скорей всего тем, в каком сочетании были расположены вещи, какие преобладали тона.

В этой нежилой комнате Дубову показалось одиноко. Он долго не мог уснуть и поймал себя на мысли, что ждет... ждет, чтобы Сергей заглянул к нему.

Когда наконец услышал приближающиеся к двери осторожные Сережкины шаги, обрадовался.

Сергей приоткрыл дверь, просунул голову, тихо позвал Дубова.

— Заходи, заходи, — торопливо отозвался тот. — Зажигай свет.

— Николай Трофимыч... идемте ко мне!

И пока Дубов соображал, что это могло означать: «ко мне», Сергей мигом свернул постель, схватил в охапку и понес в гостиную. Там за огромным комбинированным шкафом оказалась еще одна дверь.

— Будете спать на тахте, ладно? А себе раскладушку принесу.

— Только... Феня-то как? — смущенно произнес Дубов. — Потеряет тебя...

— Не потеряет. Я часто... Работаю допоздна... здесь и сплю. Чтобы не тревожить.

Пока Сергей приносил откуда-то алюминиевую раскладную кровать, застилал ее, пока ходил умываться, Дубов разглядывал его комнату.

У дальней — теневой — стороны стояла широкая низкая тахта, небрежно застланная ярким клетчатым пледом. Рядом с ней нелепо в угол были задвинуты письменный стол, кресло и странная, похожая на софит, переносная лампа на длинной ножке, с самодельными щитками, регулирующими свет. Всю стену до потолка занимали застекленные книжные стеллажи. В разных местах на полу, прислоненные к стене, стояли рулоны бумаги, холста, пустые деревянные рамы.

Остальная, большая часть комнаты была совершенно пуста, только между двумя широкими окнами, расположенными под углом друг к другу и образующими, если смотреть на них с улицы, нечто похожее на фонарь, стоял, повернутый к стене, мольберт. И рядом — перепачканная красками табуретка.

Дубов прошелся по комнате. Покосился на мольберт. Остановился у письменного стола. На нем в беспорядке лежали книги, письма, альбомы с карандашными на-бросками, несколько явно ученических рисунков с одной и той же натуры: перспектива городской улицы с подъемом. Видно, это была нелегкая задача — изобразить подъем.

Сергей поставил раскладушку рядом с тахтой, придвинул софит, опустил все его щитки, включил вместо большого верхнего света.

— А у тебя и правда тут не очень уютно, — не удержался Дубов. — Феня-то права.

— А! — отмахнулся Сергей. — Было бы удобно. Впрочем, я здесь редко пишу. Так, заготовки делаю, к занятиям готовлюсь... А работаю в мастерской при художественном училище. Я там рисунок веду.

Свет от софита мягким, размытым кругом ложился на пол между тахтой, раскладушкой, слабо освещая «жилую» часть комнаты. Остальное пространство тонуло в темноте, только от окон — незашторенных, непривычно голых, пустых, — исходило какое-то странное матовое свечение, неестественное и едва уловимое.

— Что у тебя за стекла? — удивился Дубов. — Матовые, что ли?

— Обыкновенные. — Сергей тоже посмотрел на окна. — Папиросной бумагой заклеены. Южная сторона. Солнце мешает.

Дубов не понял.

— А я думал, чем светлее, тем лучше.

— Конечно, — согласился Сергей. — Только свет должен быть не прямой, не резкий, не забивающий глаза и краски, а мягкий, спокойный. Лучше всего — верхний.

Они понимали, что говорят не о том.

— Сам, что ли, придумал? — после длительной паузы спросил Дубов. — Бумагу-то...

— Чужое изобретение, — вздохнул Сергей. — Старо как мир.

Они долго молчали, потом погасили свет, пожелали друг другу доброй ночи, затихли. Но затихли ненадолго. Убедившись, что ни ему самому, ни Сергею в эту ночь все равно не заснуть, Дубов заговорил о главном:

— Что ты сейчас... творишь, Сергей? Рассказывай.

— Сейчас?

Сергей приподнялся на локте, закурил.

— Сейчас — ничего.

Он затянулся. Огонек папиросы разгорелся и осветил лицо. Брови сошлись на переносье, лоб рассекла складка.

— Почему?..

Дубов произнес это неожиданно громко, с нескрываемым удивлением.

Сергей промолчал. А когда Дубов повторил вопрос, нехотя ответил:

— Творческий спад. Бывает с человеком такое.

— А ведь я видел твое «Таежное утро» в Третьяковке. Хорошо!..

Сергей оживился.

— Правда? И на самом деле понравилось? А ведь эта картина — одна из первых. Я после нее... Впрочем, завтра заберу вас в мастерскую, покажу. Правда, и тут кое-что есть.

Он вскочил. Зажег большой свет, подошел к мольберту, повернул его.

Дубов увидел неоконченный портрет мужчины. Высокий умный лоб, иссеченный ранними морщинами, добрые, внимательные глаза, крутой подбородок, крупные узловатые руки...

— Интересный человек, — пояснил Сергей. — Начальник смены коммунист Федор Петрович Батов. Непростой и нелегкий характер... Так и назову картину: «Коммунист Федор Батов». Вот только не выходит. Чего-то не могу уловить. Это сделал в прошлом году. С тех пор не двигается.

Он повернул мольберт обратно рисунком к стене, постоял около него задумавшись.

— А знаете, Николай Трофимыч, в Третьяковку, в зал картин художников Урала, Сибири и Востока, одну мою акварель посылают. Говорят, лучшая из прошлогодних работ. Уверяют, будто в ней... «море настроения»...

Он подошел к столу, открыл верхний ящик. Порылся в нем, не нашел. Открыл другой...

Дубов ждал, а Сергей перерывал один за другим ящики письменного стола и не находил. Торопливо закурил, снова открыл верхний ящик. Он тщательно перебирал эскизы, листы бумаги с какими-то записями, выкладывал все это на стол. А Дубов внимательно следил за ним и думал не о том, что Сергей взволнован, обеспокоен, что он потерял какую-то нужную вещь и не может найти... Он смотрел на его широкие плечи, туго обтянутую майкой крепкую спину, следил за его движениями, с удовольствием отмечал, что возмужавший, окрепший Сергей по-юношески ловок и строен. Даже то, как задорно он встряхивал головой, когда спадали на лоб растрепавшиеся волосы, очень напоминало двадцатилетнего Сережку.