Допуск на магистраль

Ей было слышно, как в коридоре за дверью ее ждал Антон. Как он зажег спичку, видимо, закурил, и нетерпеливо прошелся взад-вперед около их комнаты. Ей казалось, что они стоят вот так — разделенные стеной и дверью — очень давно, и она никогда не выйдет к нему, а он так и уйдет, не позвав ее.

Антон прошелся еще — нетерпеливо, нервно, и, остановившись вплотную у двери, тихо постучал.

Она замерла.

Он открыл дверь и позвал:

— Люся!

Она промолчала, только еще плотнее прижалась к стене.

Он шагнул в комнату и, словно видел в темноте, сразу взял ее за руку и вывел в коридор. Так же — за руку — повел по улице, а она слегка отставала, и тогда он крепче сжимал руку и тянул ее, как капризного ребенка. Не оправдывался, не заговаривал. Она тоже ни о чем не спрашивала.

Подошли к консерватории, свернули за угол к воротам, ведущим во двор. И навстречу им от ворот шагнула Маруська в белом пуховом платке, повязанном поверх пальто.

Люся невольно остановилась, выдернула свою руку из ладони Антона.

А Маруська заступила им дорогу, поиграла концами платка и сказала укоризненно:

— С опозданием, Антон Николаевич!

— Нет, — возразил он. — На две минуты раньше.

Люсе был отвратителен этот их разговор, ей хотелось убежать, но Антон опять крепко взял ее за руку.

— Помощницу привел? — заметила ее Маруська. И засмеялась. — Мала больно.

И вдруг спохватилась, сказала им обоим:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Мария, — дружески ответил Антон.

А Люся под Маруськиным взглядом почувствовала себя действительно маленькой. И слабой. И несчастной. Почувствовала себя в нелепой, оскорбительной зависимости от того, что сейчас еще скажут друг другу Антон и Маруська.

Но они ничего больше не сказали. Маруська, давая дорогу, отошла от ворот, а Антон завел упирающуюся Люсю во двор. Там было совершенно темно, только из раскрытой двери подвала падала на ступеньки полоса неровного, дрожащего света. И угадывалась внутри гудящая жаркая топка котла.

Антон подвел Люсю к ступенькам, ведущим в подвал.

— Вот сюда я и хожу. По ночам... — Притянул ее за плечи, обнял. Рассмеялся. — А ты думала?..

— Антон? — спросил голос из дверного проема. — Ты?

— Я, Платоныч, — отозвался Антон.

Платоныч поднялся из подвала, но, увидев его с Люсей, повернул обратно.

— Не тороплю. Не беспокойся.

— Только не говори никому, — попросил Антон. — А то до Веры Генриховны дойдет. Кроме Михеева да тебя, никто из наших не знает.

Люся уткнулась лицом в его шинель — грубую и шершавую — и улыбалась, и ничего не хотела говорить. Антон погладил ее по голове, оторвал лицо от шинели и поцеловал в щеки, в глаза, в нос. Потом нашел губами мочки ушей и одну за другой поцеловал их. Люсе стало щекотно и смешно. Она замотала головой. Антон снова поймал губами ее ухо, тихонько поцеловал и сказал шепотом:

— Я тебя, конечно, люблю. Слышишь?

Люся приподнялась на носки, дотянулась до Антонова уха и тоже сказала шепотом:

— Слышу.

И тогда он резко, больно, словно не совладав с собой, прижал ее к себе и поцеловал так, что оба они задохнулись. И долго потом стояли, обнявшись, не в силах отойти друг от друга.

— Платоныч! — позвал Антон, и Люся услышала, как перехватило у него горло, — Я сейчас, — кивнул он и сбежал в подвал.

— А мне можно?

— Не надо, — обернулся Антон, — здесь грязно.

Но Люся все-таки спустилась следом и остановилась в дверях.

На нее пахнуло жаром, и она захлебнулась горьковатым, едким дымом. Чтобы не закашляться, открыла рот, глубоко вдохнула горячий воздух и ощутила во рту, в горле колкую угольную пыль.

«Да ему же нельзя! — испугалась она и только тут поняла, почему Антон попросил: «не говори в консерватории». Если узнает его педагог по вокалу...»

Антон протянул Платонычу папиросы. Тот взял две. Одну сразу же ловко кинул в рот, прижал обведенными угольной пылью губами. Другую заложил за ухо. Сказал:

— В долгу не останусь.

Прихватил обгоревшую с одного конца длинную лучину, добыл ею огонь из топки и блаженно раскурил папиросу.

— Платоныч, — попросил Антон. — Ты уж извини: девушку вот сейчас провожу и вернусь. Полчаса, не больше. Я тебя завтра раньше сменю.

— Валяй! — благодушно разрешил Платоныч. — Дело молодое. — И, покачиваясь на коротких ногах, одетых в резиновые чуни и стеганые матерчатые бурки, отошел ко второй топке.

— Не надо провожать, — тихо, чтоб не слышал Платоныч, сказала Люся. — Я с тобой... Мне даже интересно.

— Ну нет! — возразил Антон, и Платоныч, уловивший, о чем речь, покровительственно поддержал его.

Люся постеснялась настаивать, хотя уходить от Антона ей совсем не хотелось. И задерживать уставшего старика тоже было неловко.

— Я одна добегу, — решилась она. — Мне не страшно.

— И бегать не надо! — неожиданно зазвенел в котельной Маруськин голос. — И в аду этом торчать ни к чему! Айда, у меня переночуешь.

Она прошла мимо Люси, крикнула:

— Кочегарщики! Огонька дайте!

И сама той же длинной лучиной взяла из топки огонь ловко, привычно — видно, была здесь, в котельной, частым гостем. А закурила неумело. Закашлялась.

— Табак переводишь, — проворчал Платоныч и даже отвернулся, чтобы не видеть, как сгорает в ее накрашенных губах хорошая папироса.

— Не твой. Собственный, — беззлобно огрызнулась Маруська и подошла к Антону.

— Ну, дак чего?

— Не знаю, — замялся тот. — Удобно ли?

— Удобно! — заверила Маруська. — Места хватит. — И только тогда обратилась к Люсе:

— Пойдешь?

— Не знаю, — замялась и она.

— Зато я знаю, — решила за них Маруська. — С работы сменишься — в окно стукнешь, — бросила она Антону и, выходя из подвала, прихватила Люсю за рукав: — Айда, что ли!

— Я пошла! — только и успела крикнуть Люся Антону.

— Спокойной ночи! — отозвался он, уже скинув и шинель и гимнастерку.

— Он бы тебя стесняться стал, — сказала Маруська, когда они поднялись во двор. — Работа-то трудная.

И Люсе понравилось, как она это сказала — просто и доверительно. И как, приглашая ночевать, обращалась не к ней, а к Антону, уверенная, что тот должен решать за нее.

Люся шла за Маруськой по темному замусоренному двору и представляла себе, как утром снова увидит Антона. Очень важно было увидеть его скорей.

Комната у Маруськи была маленькая и удивительно чистая. Льдистой голубизны потолок, такие же стены, белые занавески на единственном, будто только что вымытом, окне и высокая железная кровать с кружевным подзором до самого пола и крахмальными, расшитыми чехлами на спинках. Горкой лежали прикрытые накидкой пышные, сдобные подушки, а розовое пикейное покрывало было застлано без единой морщинки.

— Есть хочешь? — спросила Маруська, когда Люся сняла пальто и осторожно повесила его на самодельную — гвоздики на деревянной планке — вешалку.

Люся не знала, хочет она есть или нет, но отказалась.

— Ну, смотри, — сожалеючи пожала плечами Маруська, давая этим понять, что угостить гостью у нее есть чем.

Она сняла и аккуратно сложила покрывало, взбила подушки. Довольная, обернулась к Люсе. И вдруг заметила, с каким замешательством, даже страхом смотрит та на богатое двухспальное Маруськино ложе. Изменилась в лице, бросила резко:

— Не думай! Я тебе на кушетке постелю.

И начала раздеваться. А Люся сразу почувствовала себя здесь неуютно и одиноко. Села на краешек стула и, стараясь не смотреть в сторону пышной кровати, принялась разглядывать фотографии и открытки, кнопками прикрепленные к стене. Но места в комнате было так мало, что она не могла не видеть Маруську, а та раздевалась, ничуть не стесняясь ее, словно бы даже хвастаясь своим телом. Наконец она постелила и на кушетке и только тогда задернула занавески. Сказала Люсе:

— Ложись. Чего присмирела?

И, звякнув цепью, подняла гирю ходиков.

Сама она легла не сразу. Достала из комода какой-то лоскут, с треском разорвала его на узкие полоски и накрутила на них волосы. Сверху повязала косынку. Потом посидела на кровати, задумавшись, сняла с себя медальон, потерла его краем простыни и раскрыла. И стала рассматривать то, что было внутри, так внимательно, будто видела это впервые. Потом закрыла медальон, положила его под подушку и как-то странно глянула на Люсю, словно удивилась ее присутствию.