Роман, написанный иглой

— Как раз к утреннему чаю поспели, — сказал Фазыл.

Сборщики потянулись к полевому стану. Кто с полным фартуком, а кто и с целым мешком хлопка на плечах. Рустам стоял в стороне, не в силах ничего разобрать в этой невообразимой, оглушающей мешанине голосов и всевозможных звуков.

Мухаббат подошла к Рустаму и осторожно взяла его под локоть.

— Пошли. Пока машина подойдёт, посидим на полевом стане.

Вскоре здесь собрались почти все работавшие в поле. Начали готовиться к завтраку. Самовар, окутываясь паром, давно уже кипел вовсю. Молодёжь подавала старикам чай. Бригадир Джамалитдин-ака зябко кутался в короткий полушубок, левая рука у него была на перевязи.

Хоть и позже других, но Джамалитдин-ака добился отправки на фронт.

С боями дошёл почти до самого Берлина. Целым и невредимым. Даже крохотным осколочком не зацепило. А в одном из особенно жарких боёв перед самой победой ранило в руку. Пуля сильно раздробила кость. В гипсе она срослась, но болит до сих пор. Особенно в непогоду. А в эти дни ещё и новая болячка прицепилась: бригадира беспрерывно лихорадит. Осенний пронизывающий ветер проникает и через полушубок. От холода руку, укутанную в пуховый платок, колет, словно иголками. Но больше, чем больная рука и эта прилипчивая лихорадка, тревожит Джамалитдина-ака затянувшееся молчание сына, Касымджана. Война давно кончилась, а он и сам не возвращается и вестей о себе никаких не подаёт. Хоть бы пару строчок черкнул. «А если?.. Нет, нет, — стал гнать от себя непрошенные и пугающие мысли бригадир. — Каромат жалко. Она, правда, виду не подаёт, шутит, хохочет, а заглянешь в глаза — мороз по коже, такая в них тоска… Эх, Касымджан, Касымджан, задан ты старику задачу, сынок!»

Джамалитдин-ака вздохнул и снова погладил руку, чтобы подумали, если кто и услышал этот тяжкий вздох, что его снова мучает перебитая кость.

По возвращении с фронта он никак поначалу не хотел снова возглавлять бригаду. Даже на партийном собрании попытался было заупрямиться, начал упорно отнекиваться. Пусть, дескать, рука заживёт, а там видно будет. Мухаббат же в то время была в отпуске, она ждала ребёнка. И бригаду временно поручили возглавить Хаитбаю-ата. Слабосильный старик старался вовсю, но годы, видимо, дело своё делали, и с работой престарелый бригадир явно не справлялся. А Сабир и Эрбута — шофёры. В колхозе не было больше людей, которые смогли бы справиться с двумя почти полностью развалившимися, но очень нужными машинами. И правление колхоза слова обратилось с настоятельной просьбой к Джамалитдину-ака. На этот раз категорически отказаться он не решился.

И надо сказать: правление в своей настойчивости не ошиблось. Работа в бригаде сразу была организована на славу, к осени здесь вырастили богатый урожай. Накануне Октябрьских праздников бригада выполнила план и завоевала переходящее Красное знамя колхоза. Вот он, трепещет сейчас кумачовым пламенем на свежем ветру, этот трудовой стяг.

Заметив подошедших друзей, Джамалитдин-ака поздоровался с ними, а потом обратился к Фазылу:

— Ты бы, товарищ, почаще приводил сюда Рустамджана. Здесь, на людях, он не так бы скучал, не томился дома одиночеством.

— Да я и сам уж не раз думал, — почему-то смутился Фазыл, беря протянутую ему пиалу чаю и передавая её в руки Рустама. — Только со временем, сами знаете…

После чая Джамалитдин-ака куда-то увёл с собою Фазыла. Вернулись они скоро. В руках у Фазыла было два больших арбуза. Один из них передали сидевшем в сторонке и оживлённо разговаривавшим женщинам, а другой разрезали для мужчин.

— Прошу вас, — гостеприимным жестом повёл в сторону ярко-красных сочных ломтей Джамалитдин-ака. — Холодные, правда, как лёд. Мы недавно пробовали — аж зубы ломит, но очень сладкие…

Старики, первыми было протянувшие к арбузу руки, вдруг смущённо отдёрнули их и обратились к Рустаму:

— А ну, Рустамджан, сынок, отведай-ка арбуза.

Рустам протянул руку наугад туда, где, ему показалось, должен был лежать нарезанный арбуз, но задел рукой чайник и опрокинул его. Он растерялся, замер. Краска стыда за свою беспомощность густо залила ему лицо. Хаитбай-ата начал добродушно успокаивать гостя:

— Ладно, сынок, ладно, не расстраивайся. Всё это пустяки.

Сидевший особняком, как чужая курица, Максум-бобо злобно проворчал про себя: «Чтоб тебе испытать ещё более тяжкие дни!..» Он был очень зол на Рустама.

Вообще Максум-всё-не-так был натурой сложной и противоречивой. Где-то в глубине души его гнездились добрые человеческие качества, но их заглушала зависть ко всему и всем, порождённая ею злоба.

Он любил свою племянницу Мухаббат искренне, по-настоящему. Так же искренне он считал своим долгом заменить ей умершего отца, сделать всё, чтобы она была обеспечена, а значит, счастлива. Потому так старательно и пытался он заставить Мухаббат отказаться от этого «учителишки» и выйти замуж за Мирабида. Уж он-то в жизни устраиваться всегда умел, как бы круто эта жизнь ни поворачивала.

Но потом, когда Максум-бобо повстречал при въезде в кишлак вернувшегося с фронта Рустама, слепого, беспомощного, когда увидел сияющие от счастья и нежности глаза Мухаббат, сердце его оттаяло. И когда он покаянно говорил Рустаму: «… Мне стыдно. Плохо прожил я жизнь, кособоко. Но ведь покаяние, даже на смертном одре — благое дело. Прости меня… Если можешь. Ваша любовь раздавила меня, как муравья, уничтожила… Уничтожила прежнего Максума, прозванного «Всё-не-так». Этого брюзги и интригана больше не существует на свете», — слова эти тоже звучали искренне, от души.

Но потом натура, и добрая и злобная одновременно, снова взяла своё. Ему стало казаться, что Мухаббат страдает в таком замужестве, и причиной этому страданию — Рустам. Только он, слепой, беспомощный, ни на что не способный, за которого вышли замуж лишь из жалости, из человеческого сострадания к увечью. Но почему же должна страдать и Мухаббат?

Как-то встретив племянницу в безлюдном месте, он заговорил с нею сбивчиво, недобро: «Дочь моя, знаю, тяжело тебе сейчас… Прекрасное лицо твоё увяло от лишений и скорби… Не под силу, видать, тебе навязанная злою судьбой обуза. Муж называется!.. Не он за тобой, как это положено, ухаживает, а ты за ним, словно за маленьким ребёнком, ходишь. Нельзя же в конце концов так мучать себя! А трое-четверо ребятишек обсядут — это дело нехитрое! — что тогда будешь делать, надолго тебя с ними хватит?! Не послушала меня раньше, вот теперь и расхлёбываешь. Чуть ли не за врага меня тогда посчитала. И жуёшь перец, коротаешь горькие дни…»

Мухаббат тогда ответила ему: «Если, дорогой дядя, и треснет голова, то под шапкой, если и переломится рука, то в рукаве… Плохо ли, хорошо ли, трудно или нет, а вместе нам век вековать!» И столько нежности, а вместе с тем твёрдости и достоинства было в её словах, что Максум-бобо только безнадёжно махнул рукой и, рассерженный, зашагал прочь.

…Наконец арбуз был доеден, все встали. Мухаббат заспешила к своему звену. На полевом стане остались только Максум-бобо, Рустам и Фазыл. Вообще-то Максуму-бобо тоже надо было уходить. Но ему именно сейчас захотелось поговорить с Рустамом, попытаться — опять же из любви к Мухаббат — склонить его на одно прибыльное дельце. Потому он так терпеливо дожидался, пока все колхозники разойдутся с полевого стана.

И вот он, приблизившись к Рустаму, заговорил:

— Сынок, я тебе давно собираюсь кое-что сказать. Настоящий мужчина всегда должен уметь добыть лишний рубль-другой, чтобы как следует вести хозяйство, содержать дом и семью. Но ты, к сожалению, работать не можешь. Так уж твоей судьбою аллах распорядился. Даже приобретённые тобой когда-то знания не кормят тебя больше. Или я, сынок, неправду говорю? Ну в какой, например, школе ты смог бы сейчас преподавать?

— Хорошо, пусть будет так. А что вы посоветуете делать? — не совсем понимая, куда клонит старик, спросил нетерпеливо Фазыл.

Он видел, что безжалостные и холодные, как камни, слова эти растравляют и без того кровоточащую душенную рану друга.