Роман, написанный иглой

Тишина… Тишина.

И он вздрогнул всем телом, услышав неестественно громкий голос связного:

— Товарищ лейтенант, срочно в штаб полка.

Ибрагим бежал, сердце его гулко ухало в груди. Кто… Зачем? Что случилось?..

Белоусов встретил его кривой улыбкой.

— Зеваешь, разведчик. Вот… Пришла…

На топчане сидела маленькая девушка со смертельно усталым лицом. Возле неё хлопотал врач — перевязывал руку, поил снадобьями. Девушка сидела как каменная.

— Не узнаёшь, лейтенант? — спросил Ибрагима командир полка.

Исаев недоуменно уставился на девушку.

— Впрочем, откуда тебе её знать? Это Катя наша, пропавшая без вести. Мы уж и похоронили её, и выпили за упокой души. А она — вот она. Видик у неё, правда, не того… Извалянная, грязная, пораненная. Но это пустяки. Красавица она у нас. Вместо с Шакировым участвовала в операции…

— Что с Рустамом? — лейтенант побледнел от волнения. — Что с остальными ребятами?

Девушка уставила на Ибрагима огромные голубые глаза, тяжело вздохнула. Лейтенант всё понял, медленно опустился на скамью, стащил с головы ушанку.

— Крепись, Исаев, — услышал он голос комиссара. — Ничего не поделаешь… Война!

— А Шакиров живой, — услышал он голос Белоусова. — Тяжело ранен, но живой. В лесу остался. Знаешь ведь, мы в наступление переходим. Так что…

Ибрагим молчал. Взгляд его остановился на майоре из армейского штаба. Тот вздрагивающими пальцами перебирал принесённые Катей документы. Полистав, аккуратно сложил в полевую сумку. Заторопился:

— Разрешите отбыть?

— Отбывайте, — вяло ответил Белоусов. — Возьмите мой виллис. Вам ведь по-быстрому надо.

— Спасибо, товарищ подполковник.

Майор ушёл. Ибрагим перевёл взгляд на девушку. Ну, конечно, это та самая девушка. Я только что прибыл на фронт… Рустам рассказывал, что за ней ухаживал Фазыл Юнусов.

Врач кончил перевязывать Кате руку. Девушка поднялась, шагнула — и вдруг тихо опустилась на пол. Исаев и врач бросились к ней, уложили на топчан. Врач послушал её пульс, сказал:

— Бедная девочка! Всё время нервы в кулаке держала, а сейчас реакция. Много крови потеряла.

— Девчонка что надо, — задумчиво промолвил Белоусов. — К ордену её представляем. К большому ордену. Это нужно же!.. Раненная, истекающая кровью, сумела перейти линию фронта. Да так, что никто и не заметил. Все удивляются, а она пожимает плечами: «Ничего особенного, Рустам мне все ориентиры дал, рассказал, где и как пробираться». Рассказал! Что он мог рассказать — слепой…

— Слепой?! — вырвалось у Исаева. — Вы сказали — слепой?!

Белоусов не ответил. Явились два солдата с носилками, положили на них Катю.

— В санбат, — распорядился врач. На пороге остановился, сказал на прощанье: — Ничего страшного. Рука, правда, повреждена довольно серьёзно и крови, бедняжка, много потеряла… Но ничего страшного.

Никто ему не ответил.

Ибрагим Исаев, бледный как стона, уставился и одну точку. В голове огненными молниями сверкали, жалили слова: «Ослеп!.. Ослеп… Ничего страшного… Ослеп!..»

На рассвете Катя пришла в себя. Медсестра, сидевшая у её изголовья — веснушчатая толстушка, — радостно воскликнула:

— Ожила!.. Милая ты моя, ожила.

Катя слабо улыбнулась, попросила воды,

— Сейчас… Сейчас, — засуетилась сестра. — Ай, молодчина. Умничка.

Школа, в которой расположился санбат, сотрясалась от грома орудий.

Толстуха, сияя маленькими глазками-бусинками, сообщила:

— Наша артиллерия дубасит. Наступление начинается. Я всё знаю. И насчёт наступления, и о сержанте Шакурове. Лейтенант Исаев приходил. Радиограмма была — Шакиров находится у какого-то там лесника. Всё в порядке, голубушка. Пойдут наши солдатики вперёд, на запад, вызволят Шакирова.

Катя молчала. Всё в порядке!.. Нет, сестрица, ничего-то ты не знаешь.

К полудню в медсанбат стали поступать раненые. От них Катя узнала: гитлеровцы дерутся с яростью отчаяния, однако оборона их трещит по всем швам.

Вечером медсанбат походил на развороченный муравейник. Врачи, медсёстры, санитары едва успевали делать первичные обработки раненых. Люди лежали в коридорах, возле школы, ходячие раненые помогали санитарам. И среди стонов, солёных шуток, делового шума витали слова — грозные, восторженные:

— Наступаем, братцы!

— Держись теперь, фриц, ушибём.

— Почешем его под брылью…

— Под вздох его, суку!

Катя жила ожиданием. Что с Рустамом? Где он?

Она была так взволнована, что даже письма Фазылу не смогла путного толстухе медсестре продиктовать. Да и вообще… Вполне сама могла бы написать письмо. Рука-то правая цела. Нелепое получилось письмо: «Жива, здорова, лежу в медсанбате…»

Весёлая сестрица с милым русским именем Фрося укоризненно покачала головой и уж от своего имени дописала: «А ещё я сообщаю о том, что Катя ваша очень взволнована начавшимся нашим наступлением и потому объяснять свои чувства не имеет нужных сил. Рука у неё попорчена левая, так что не беспокойтесь. Всё заживёт».

Тоже не совсем изящно приписала. Но всё-таки кое-что.

Ничего нового не узнала Катя о Рустаме и к вечеру. Ночь почти не спала. День промаялась. Неужели… Неужели мы больше с ним не увидимся?

Не увидимся! Глупая, что ты несёшь! Ведь Рустам слеп!

Поздно ночью она забылась в тревожном сне. Мучили кошмары. Фон Штурм в дворницком облачении размахивает метлой и вопит: «Ага! Замету-у-у!..» «Оппель», сверкая глазищами фар, рычит страшным зверем и вдруг разлетается на тысячи кусков… Танк с мрачными крестами наползает на Катю, вжимает гусеницами в землю. Катя не может кричать. Она стиснута чудовищной силой, содрогаясь, чувствует, как из неё выдавливается жизнь…

— А-а-а-а… — тихо закричала она, обессиленная, и проснулась.

Из окна струился рассвет. Милое личико улыбающейся Фроси.

— Нашёлся! Нашёлся Шакиров.

— А?.. Что?..

— Час назад его привезли — и сразу же в операционную.

— Как глаза?

Фрося замялась немного, прошептала опечаленная:

— Я не знаю… Не знаю я ничего, — Фрося всхлипнула и выбежала вон из палаты.

У Кати захолонуло сердце. Боже! Неужели…

Вернулась Фрося. Утирая рукавом глаза, стала успокаивать Катю.

— Ну не надо плакать, миленькая. Живой он — и то хорошо. Чудом, говорят, выжил. Дед-лесник, говорят, его спас. Живой Шакиров. Сам комдив приказал: «Вылечить мне сержанта Шакирова!» И замполит полка Шевченко приходил. «Где тут, спрашивает, находится на излечении коммунист сержант Шакиров»… В партию Шакирова приняли… И условия для лечения все созданы. Маленькую комнатку подыскали — отдельная палата.

Катя слушала «успокоительные речи», а па душе у неё было тоскливо, муторно. Бедный Рустам! Ох, Рустам…

Сам комдив! Разве в силах «сам комдив» вернуть Рустаму зрение! Тут и сам нарком обороны бессилен.

Помаявшись в постели, Катя стала собираться.

— Куда ты? — Фрося насильно уложила девушку на койку.

— Пусти. К Рустаму. Пусти, слышишь?!

— Нельзя к нему. Не пускают, — Фрося опять уложила Катю, вздохнула и вдруг, решительно махнув рукой, добавила: — А!.. Семь бед — один ответ. Идём, я тебя проведу к нему. Только ненадолго.

Рустам лежал на койке, не шелохнувшись. Голова почти целиком забинтована, девая нога в гипсе, повязка на груди, перебинтована шея. Он иссечён осколками, опалён огнём. И сейчас у него было такое чувство, будто он, Рустам Шакиров, исчез, испарился. Осталось лишь некое «я», мысль о том, что ещё совсем недавно существовал кто-то по имени Рустам, а теперь его просто нет. А может, и не было его никогда. И вообще ничего не было. Ни голубого неба, ни зелени деревьев, ни солнца…

Реально существуют только звуки и тьма — вечная тьма, лишённая формы, цвета, пространства. Время, окрашенное тьмой…

Впрочем, это странное «я» обладало способностью видеть прошлое, оставшееся по ту сторону жизни — жизни улетевшей вместе с огненным всплеском.

… Мухаббат идёт вдоль тихо поющего арыка. Ярко светит солнце, но почему-то всё в тумане, вдалеке и видно так, словно держишь перед глазами перевёрнутый неотфокусированный бинокль.