Роман, написанный иглой

Девушка зашла в чайную, пристроилась в уголке. Собственно говоря, чайная — это до войны, а нынче чайная называлась помпезно и глупо:

РЕСТОРАН Г-НА СИВЫ И К°

«Г-н Сива» — красномордый толстяк со свинячими глазками — орудовал за стойкой, дочка его, перезрелая девица с отвисшей грудью, обслуживала столики, а также (только для господ офицеров!) занималась амурами по умеренной таксе. Здесь вечно торчала гитлеровская солдатня, и поэтому Аня решила заглянуть в заведение господина Сивы.

Увидев юродивую, г-н Сива сделал страшную рожу и замахал коротенькими ручками, словно отгонял от себе нечистую силу.

— Геть!.. Геть отседа.

Солдатня загоготала. Здоровенный фельдфебель, покачиваясь, подошёл к стойке и на чудовищном русско-украинско-немецком языке стал втолковывать господину Сиве:

— Мы имеем бачить айне… как это… плияска. Ферштанден?

Сива засуетился, угодливо изгибаясь, несмотря на огромный, как у беременной бабы, живот, затараторил:

— Айн момент… Айн момент, — и тут же Ане: — А ну, придурок, спляши. Господа немцы желают лицезреть. Пляши, тебе говорят. Чаю с хлебом дам. Пляши!

Аня скорчила глупую гримасу, запела «Цыганочку» и прошлась по кругу, затрясла плечами, захлопала в ладоши.

Танец удался на славу. Солдатня ржала от удовольствия, орала, топала ногами. Господин Сива оказался человеком слова. Вислогрудая дочь его принесла стакан чаю с сахарином и ломоть хлеба. Аня забилась в уголок, притихла. Неподалёку от неё сидел тот самый фельдфебель, который «имел бачить плияска», и его приятель — рядовой солдат в мундире с иголочки, должно быть, какой-нибудь штабной писарь. Они лихо лакали самогонку, пьянели и толковали об утреннем происшествии.

— Говорят, — тяжело отдуваясь, прохрипел фельдфебель, — говорят, будто один из злоумышленников всё же уцелел и скрылся в лесу.

— Чепуха, — перебил его писарь.

— Говорят, они выкрали какие-то документы?

Писарь приложил палец к губам, сделал трагическую мину.

— Тссс… Об этом молчок, в противном случае камрады из гестапо шкуру с нас спустят.

Как ни была взволнована Аня трагической гибелью разведчиков, она не могла сдержать радостного возгласа. Хорошо хоть, что немцы восприняли его, как очередную блажь юродивой. Неужели и в самом деле кто-то из разведчиков остался жив! Не всё потеряно, документы ещё могут очутиться по ту сторону фронта!

Быстренько допив чай, Аня бочком-бочком выбралась из заведения господина Сивы, приплясывая, прошла по улице, добралась до околичного дома. Постучала в окно.

— Пода-айте убогой хлебца три кусочка!

На стук вышла старуха, крикнула зло:

— Три кусочка! Не жирно ли будет?.. Заходи, кусочек, так и быть, дам, христа ради.

Сердитая старуха до войны была директором школы-семилетки, а сейчас содержала явочную квартиру. Ани, приплясывая, зашла в дом.

— Бедная девочка! — заохала «злая старуха». В сущности, она не была ни злой, ни, тем более, старухой. Женщина средних лет. Только платок повязывала по-старушечьи. — Устала небось кривляться.

— Устала, Лидия Васильевна, ещё как устала! А что делать? Война ведь. Одно меня беспокоит… Вот кончится война. Что я тогда в анкетах писать стану? Участвовала в Великой Отечественной войне, служила юродивой, а?

— Глупенькая. Будешь писать: «Разведчица»… Однако хватит болтать. Что нового разведала?

Аня рассказала. Уходя попросила:

— Лидия Васильевна, передайте через связного «бате», чтобы за меня не беспокоились, если на денёк-другой задержусь. Я в лес ухожу. Разведчиков поищу. Они наверняка раненые, нуждаются в помощи.

— Как же ты одна пойдёшь?

— Я не одна. В лесной сторожке дедушка Григорий живёт. Лесник. Он свои владения вдоль ж поперёк изучил. К нему пойду, а уж потом вдвоём отправимся на поиски.

Лидия Васильевна вздохнула.

— Бедненькая ты моя, Аннушка. Думала ли я до войны, что моя лучшая ученица будет изображать из себя юродивую?

— А вы — злую-презлую старую ведьму!

Женщина рассмеялась, погрозила Ане пальцем.

— Ну и молодёжь нынче пошла! Никакого уважения к старшим. Смотри у меня, вот возьму и поставлю тебе «двойку» за поведение.

Аня распрощалась с Лидией Васильевной, вышла, приплясывая, на улицу. Вечерело. Густело, наливалось тёмной синевой небо. Немногочисленные жители деревни, заперев ставни, отсиживались по закуткам. Даже во двор никто не выходил. Приближался комендантский час — попробуй высунуть нос из дому! У гитлеровцев разговор короткий — автоматная очередь в спину. Одна только Аня отваживалась нарушать приказ о комендантском часе. То ли привыкли гитлеровцы к юродивой, то ли и за человека её не считали. Иной раз отвесят подзатыльник, сапогом двинут, а чтобы стрелять — этого ещё не бывало. Лишь однажды её чуть не застрелил часовой. С перепугу саданул очередь.

Добравшись до околицы, Аня приблизилась к КПП и, бормоча всякую чушь, стала показывать немцам лукошко, прихваченное у Лидии Васильевны, мол, в лес за грибами идёт. Солдаты от души хохотали.

— Русише коммунистен! — взвизгнул один из них, от хохота его мучили колики. — Лорелея!..

— Кримгильда! — заорал другой.

Очень их развеселила чумазая девчонка, собравшаяся в марте за грибами.

Аня, подскакивая козлом, выбежала на шоссе. Как только КПП исчез за поворотом, она припустилась со всех ног. Бежала долго. Дышать становилось всё тяжелее в тяжелее, ноги налились свинцовой тяжестью, казалось, вот-вот разорвётся сердце. Но Аня продолжала бежать.

Скорее, скорее! Дорога каждая минута…

Вот уж и вовсе дышать нечем. Но Аннушка упрямо бежит. Она вспомнила, как на уроке истории Лидия Васильевна рассказывала о древнегреческом воине, который пробежал без малого сорок километров, чтобы сообщить о победе, одержанной под местечком Марафон. Он прибежал в Афины, возвестил о победе и пал бездыханный. Чем она, Аня, хуже древнего грека? Да и бежать ей самое большее километров двенадцать-пятнадцать…

Наконец кончилось страшное поле, лес вплотную приблизился к шоссе. Аня, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, на чужих ногах забралась в чащобу, нашла тропку и, повизгивая от усталости и нетерпения, помчалась к заветной сторожке.

Собственно, ей лишь казалось, что она мчится. Аня совсем выдохлась и еле передвигала ноги.

Лес всё густел, мрачнел. Он хлестал девушку ветвями по лицу, хватал разлапистыми корневищами за ноги. Ане сделалось жутко. Хотелось кричать во всё горло, молить о помощи. Стиснув зубы, Аня продолжала бежать. Ей казалось, что она бежит целую вечность, что ока потеряла ориентировку, взяла не ту тропку и теперь кружит по лесу, заблудилась.

Девушка совсем было пала духом. Что делать?! Вдруг она увидела два светящихся в темноте глаза… Послышался жуткий рёв…..

Аня вскрикнула, попятилась, споткнулась о корень, упала навзничь…

Чудовище со светящимися глазами, ворча, приблизилось к ней. Аня в ужасе зажмурилась, затаила дыхание… Что-то горячее и шершавое тронуло её за щеку. Она сделала над собой нечеловеческое усилие, открыла глаза… Радостный крик вырвался из её груди. Рядом сидел Полкан, громадная кавказская овчарка дедушки Григория,

Полкан лизнул Аню в лицо ещё раз, ещё, осклабился. Девушка обхватила пса за мохнатую шею, расплакалась от радости. Громадный псище осторожно прихватил зубами её руку, потянул, мол, пошли, чего лежишь! Аня вскочила, побежала за Полканом. Через несколько минут она была в сторожке дедушки Григория.

Интересный человек дед Григорий. Двухметрового роста, бородища до пояса — веером, рябой, он и в шестьдесят с гаком лет обладал медвежьей силищей. В других лесах порубщики и браконьеры частенько шалили, а во владениях деда Григория царили тишь и благодать. Даже немцы не рисковали испытывать его терпение. Невероятно, но факт.

Как-то дед Григорий вышел из своего леса за солью. В деревне двое пьяных автоматчиков попытались было застрелить Полкана. Дед, ни слова не говоря, сгрёб пьяниц за шкирки, ахнул друг о дружку лбами — те повалились в беспамятстве. Привели деда к немецкому гауптману. Схватился гауптман за пистолет, грозить стал: