Небывальщина

Красна дѣвица колодца

Поборола, поборола!

При всемъ честномъ людѣ

Осрамила, осрамила!.

А ты стоишь! А послѣ по ее сдѣлаешь — и выйдетъ такъ!.. И не то, чтобы она говорила какъ нибудь это, хотя меня на разумъ навести, али съ насмѣшкой какой. Нѣтъ. А такъ просто: добра мнѣ ищучи!.. А мнѣ передъ ней какъ-то совѣстно… Марья не то: что скажешь ей — все хорошо; сама видитъ — плохо, а говоритъ — хорошо! Вотъ и теперь: что бы ты ни задумалъ сдѣлать — все хорошо; пьянъ напьешься — и то хорошо: „Послѣ трудовъ повеселить себя надо!..“ А вѣрное слово тебѣ скажу — до пьяна я безъ дѣла не пью:- престолъ когда у насъ, али на свадьбѣ у кого, на крестинахъ; а такъ чтобы — ни-ни!.. Въ одномъ только и поперечитъ: съ дѣтьми не мутить! Что хочешь дѣлать дѣлай, а дѣтей своихъ не обижай!.. Такъ окрысится, хоть на кого, что по неволѣ отъ нея отойдешь!.. Вотъ какая!.. А не тронешь дѣтей — что хочешь, то и дѣлай, слова поперечнаго не услышишь! Вотъ за самое за это и полюбилась мнѣ Марья. Какъ теперь помню: жду не дождусь того времячка, какъ съ Марьей подъ вѣнецъ стану судъ Божій принять. Только пришло и то времячко… во вѣкъ мнѣ его не забыть!.. Стали свадьбу играть — я былъ радостенъ. Все справили, какъ законъ велитъ; поѣхали въ вѣнцу въ Божью церковь… А надо ѣхать мимо двора Петрова, того двора, гдѣ Анна та Петровна жила. Какъ поѣхали мы мимо Аннина двора, а Анна-то стоитъ на крылечкѣ, схватилась за столбы точеные, — такъ бы ей и на ногахъ не устоять: вся дрожма дрожитъ!.. Какъ увидала меня радостнаго, да веселаго, мимо ея двора съ другой въ вѣнцу ѣдучи, да какъ вздрогнетъ, да какъ крикнетъ: „Прощай, другъ! На тебя, душа, мой прежній полюбовничекъ, не сержуся!“ — Такъ меня отъ этихъ рѣчей словно варомъ окатило!.. И сказала тѣ самыя рѣчи при всемъ при народѣ: самъ знаешь, со свадьбой сколько народу ѣдетъ, а она никого не постыдилась, сама покаялась-была полюбовницей!.. „Была полюбовницей!“ такъ и стоитъ въ ушахъ у меня… А какъ глянулъ на Машку, на невѣсту на свою — духъ замеръ. Допрежь этихъ словъ въ Машкѣ своей души не слышалъ, а теперь рыло свое поворотить къ ней — просто мочи нѣтъ!.. Какъ пришли въ церковь Божію, какъ насъ попъ-батюшка перевѣнчалъ, какъ заставилъ цѣловаться, — хоть убей! по сю пору не помню. Повезли насъ домой, поѣхали мы мимо Аннина двора — хоть бы тебѣ собака тявкнула: ничего не слышно, ничего не видно!.. Привезли насъ домой, посадили за столъ, пошелъ тотъ столъ, а я на жену свою на новобрачную и смотрѣть не могу!.. Гости по обычаю, какъ законъ велитъ, приговариваютъ: „горько!“ Цѣловаться съ женой надо, а у меня съ души претъ! Не помню, какъ насъ изъ-за стола выведи, какъ спать положили; ничего не помню!.. Тамъ, по закону сколько время спустя, пришелъ дружко, сваха поднимать насъ, молодыхъ… Дружко-то, и затрясся, а сваха совсѣмъ таки присѣла!.. Смотрятъ они, а я на свою новобрачную звѣремъ гляжу!.. Сваха взвизгнула, а дружно: „Дѣло плохо, говоритъ, свадьба испорчена!..“

Какъ кинулся я — не въ избу, гдѣ родители, родственники радости дожидались, а кинулся я куда глаза глядятъ!.. Не день прошелъ такъ, не два, а сколько недѣль, — силъ моихъ не стало!.. Пришелъ я опять къ Аннѣ Петровнѣ. — „Силъ моихъ нѣтъ, Анна Петровна, безъ тебя прожить; давай еще съ тобой въ любви поживемъ!“ — „Нѣтъ, говоритъ, другъ, ты теперь законъ принялъ, въ законѣ и живи, а я твоему закону не нарушница!!“ — Сколько къ ней ни приставалъ, одно слово: „я твоему закону не нарушница!..“ Да такъ мнѣ тошно пришлось, что хоть на себя руки поднимай!.. Семья видитъ, дѣло плохо. Собралась вся родня, стали думать, какъ дѣлу помочь, и порѣшили: позвать Аннину тетку… А Аннина тетка: родитъ-ли кто, ее зовутъ, горшокъ на брюхо накинуть — ее зовутъ: знахаркой слыла… Позвали ту тетку, стали всей родней ее чествовать. Почествовали ее сколько надобно, и стали говорить: что такъ и такъ — свадьба испорчена; помоги горю, приворожи мужа опять къ своей женѣ!- „Нѣтъ, говоритъ тетка:- я ворожить не умѣю: николи не ворожила… (она не хотѣла только признаться, а была всѣмъ завѣдомо знахарка), николи не ворожила, а по мѣрѣ силъ на пользу ближняго, какъ Христосъ велитъ, тружусь. Вотъ и теперь такое слово скажу: пусть молодожены оба вмѣстѣ пойдутъ къ Анютѣ, да и спросятъ у ней христіанскаго прощенія; у Анюты душа ангельская; проститъ, дастъ Господь, Богъ и помилуетъ!“ — Чтожь ты думаешь?!.. Вѣдь отворожила всю эту порчу свадебную! — Ступай, говорю женѣ, снаряжайся, пойдемъ, говорю, ты со мной!.. а мнѣ жену-то свою Богомъ данную, и по имени-то назвать было противно!.. Подходимъ мы съ женой къ Аннину двору — боязно; входимъ въ избу, смотринъ, а она, моя голубушка! сидитъ за столомъ, не въ переднемъ углу, а такъ поодаль, за оконичкомъ, правой рученькой головушку подперла, а сама-то вся такая болѣзная да сиротливая… Какъ взглянулъ я на нее, такъ духъ во мнѣ замеръ! А Анюта сидитъ и не слышитъ, какъ мы въ избу вошли. Мы стоимъ передъ нею, — а она не видитъ… Марья, жена моя, какъ взвизгнетъ, да прямо въ ноги ей кинулась!.. Я за женою — тоже Аннѣ въ ноги!.. Анна какъ взглянула на насъ, что снѣгъ вся побѣлѣла, да какъ бросится на шею въ Марьѣ, да какъ стала ее цѣловать!.. „Любила, говоритъ, я друга: всю бы душу за него отдала бы. Теперь ты его люби… А я вашему закону не нарушивши!.. А я стою, какъ ни причемъ… Только смотрю: Анна Петровна такая стала веселая… «Садитесь, говоритъ, за столъ: вы у меня гости дорогіе!» — Сѣли ни за столъ, стали насъ подчивать. Сама налила себѣ стаканчикъ водки, да и говоритъ: «горько!» — Какъ я посмотрѣлъ на свою жену: въ первой мнѣ жена за жену показалась!.. И такъ мнѣ на душѣ показалось радостно!.. Анна говоритъ: «горько!» Я Марью цѣлую, и не то чтобы по нуждѣ, а такъ какъ надо жену мужу цѣловать! Смотрю на Анну, на Марью — радуюсь!.. Марья мнѣ жена, а Анна ровно сестра мнѣ родная!.. Пошелъ я съ Марьей домой. — «Пойдемъ, Маша, говорю, задворками». Такъ Маша ажъ вся замлѣла: въ первые отъ меня послѣ вѣнца ласковое слово услыхала!.. Послѣ того Анна Петровна въ Машѣ понавѣдываться стала; стала Маша родить, а родины были трудныя, трое сутокъ бѣдная мучилась!.. Такъ Анна три ночи глазъ съ глазомъ не смыкала! А какъ родился мальчишка, такъ ей радости было, почитай, больше чѣмъ родному отцу съ матерью!.. Вотъ она какая!.. Теперь у насъ живетъ она въ деревнѣ бобылкою, и только у ней радости и есть, какъ бы моихъ съ Марьею дѣтей чѣмъ ни на есть утѣшить: одному рубашку сошьетъ, другому шапочку какую приладитъ… Живетъ она бобылкою, про бобылокъ ты знаешь довольно; а спроси ты кого хочешь про Анну Петровну бобылку, никто дурнаго слова не скажетъ; а за прежнюю ея гульбу со мной, не то чтобы въ укоръ что сказать или дурнымъ словомъ обозвать, а и такъ никто не промолвится.

Этотъ разсказъ сократилъ мнѣ дорогу: мы подъѣхали въ самому городу.

— Вы гдѣ будете ночевать, братцы! спросилъ я у городской заставы.

— А гдѣ ночевать?!.. Скоро базаръ начнется; такъ мы прямо на площадь; тамотко и обождемъ.

— Ну, такъ прощайте, братцы! Я пойду гдѣ нибудь въ теплѣ отдохну.

— Прощай, братъ! — сказалъ одинъ.

— Послушай, брать, прибавилъ другой: — послѣ ранней обѣдни выходи на базаръ; продадимъ дрова, станемъ могарычи запивать, тебѣ поднесемъ.

Много спустя, послѣ ранней обѣдни я вышелъ на базаръ.

— Эй! парень!.. ступай сюда! ступай!..

Я вошелъ въ кабакъ.

— Забылъ что-ли, заговорили мужики, мои ночные товарищи, что мы обѣщались тебѣ поднести?

— Лѣтъ, не забылъ, да мнѣ не надо: я и самъ могу васъ поподчивать.

— А ты этого говорить не моги: мы обѣщались, мы и поднесемъ, а твоего не хотимъ!

Я съ ними выпилъ и распрощался, кажется, навсегда.

V

Я пріѣхалъ въ Орелъ, остановился въ гостинницѣ; на другой день ко мнѣ входитъ коридорный.

— Васъ спрашиваетъ какой-то господинъ.

— Кто такой?