Роман женщины

Г-жа де Брион тоже встала. Она не могла отвечать на решительный тон, которым говорил Эмануил, и только плакала. Он принялся утешать ее.

— Вспомни о Клотильде и будь тверда. В последний час разлуки с жизнью душа легко освобождается от всех связей и предрассудков света. Теперь нет здесь ни судьи, ни преступницы, здесь перед тобою человек, который чувствует приближение смерти, и женщина, которая останется вдовою, чтобы слезами остальной жизни смыть преступление, — обними же меня, Мари, в последний раз, и прощай!

Она бросилась к нему на грудь — и оставалась в таком положении несколько мгновений.

— Ну, прощай, пора! — сказал он.

Мари не могла отвечать: словно безумная, она едва доплелась до двери, но лишь только отворила ее, как силы ей изменили, пронзительный вопль вырвался из груди ее, и она повалилась на пол.

Эмануил позвал Марианну: он знал, что она провожала ее.

— Простите меня, сударь, — сказала старушка, падая ему в ноги.

— Ты исполнила свою обязанность, Марианна, — протянув ей руку, отвечал де Брион. — Побереги свое дитя и поддержи ее.

Марианна довела или, лучше, дотащила бедную Мари до кареты, в которую она села, обливаясь слезами.

VI

Кто может знать тайную молитву души, когда всего каких-нибудь два часа разделяют ее от вечности? Кто может знать, какие воспоминания и какие надежды поднимают жизнь в сердце человека, когда он видит уже приближение смерти? В такие минуты даже тот, кто одарен храбростью и отвагой, тот, кто хладнокровно и бесстрашно идет навстречу пуле или лезвию шпаги, и тот, говорим, ощущает в душе своей минутный ужас, и тайный трепет невольно пробегает по его жилам, особенно когда он видит, что счастье еще возможно для него на земле, и когда мрак неизвестности, окружающей его в эту минуту, придает еще большую цену земному блаженству. Эмануил находился в таком положении. Еще вчера такой твердый и непоколебимый, еще вчера призывавший смерть, теперь он почти испугался ее приближения. Отправляясь во Флоренцию, он не рассчитывал на возможность радостной минуты, но, когда он увидел свою жену, радость блеснула в его сердце и в душе его затеплился луч надежды.

Простив Мари, ее проступок показался ему менее ужасным; настоящее и прошедшее еще могло забыться, а будущее представилось ему в новом свете — оно даже казалось возможным успокоенному немного Эмануилу; но для осуществления этой возможности ему следовало дожить до 6 часов утра. И вот, поникнув головой на грудь, он наводил себя на мысль о том, что могло опечалить или ослабить душу в эти торжественные минуты. Но скоро, вызванный к действительности боем часов, медленно пробивших три и три четверти, де Брион вздрогнул, провел рукою по лбу — и прежняя твердость снова овладела им.

Он подошел к зеркалу: лицо его было бледно, по губам пробегала улыбка. Он оделся во все черное, как одеваются на похороны или на праздник, — в наших вкусах проявляется странная непоследовательность: один и тот же костюм для траура и для веселья, как будто нужно подтвердить истину, что скорбь непременно лежит на дне всякой радости, — потом взял шляпу, накинул плащ и отправился пешком на место свидания.

Между тем Леон, желая поговорить в последний раз с Мари, напрасно старался войти в ее комнату. Она была заперта, и тут только ему сказали, что г-жа Мари уехала куда-то с Марианной, взяв с собой принадлежащие ей вещи и объявив, что она не вернется.

На площади Соборной церкви Леон нашел ожидающую его карету; он сел в нее. Другая же ехала вслед за ним по той же дороге; последняя была занята г-жою де Брион и Марианной.

Грустный вояж совершали эти женщины. Мари, волнуемая воспоминанием, страхом и ужасной надеждой — ужасной, потому что желать счастья Эмануилу значило желать в то же время погибели де Грижу, — сознавала, что на ее совесть ложился тяжелый камень.

— Простил он тебя? — спросила ее Марианна, на грудь которой Мари склонила свою голову.

— Увы, я была бы счастливее, если б он убил меня; тогда бы я уже не страдала более.

— А отец? — напомнила Марианна.

— О, не говори о нем! — отвечала Мари с отчаянием в голосе. — Бедный отец мой! Я не смела написать ему, оставляя его, как не смела произнести его имя перед Эмануилом, хотя нет дня, чтобы я не вспомнила о нем в своих молитвах, ибо уверена, что мои муки — ничто в сравнении с теми, которые я дала ему. Как ты думаешь, Марианна, проклял он меня?

— Он, наверное, простил тебя давно; потому что любил тебя больше всего на свете!

— Да, он любил меня! И взамен этой привязанности я дала ему грусть, тоску, страдание — как за любовь Эмануила заплатила бесчестием и стыдом. О, Марианна! Эмануил и отец могли простить меня, Бог тоже простит меня, быть может; но я сама не прощу себя никогда.

— Полно, дитя мое, успокойся, — говорила старушка.

— Трудно, Марианна, — отвечала Мари. — Хорошо, если Эмануил останется жив, тогда он отвезет меня к отцу, и тот, увидя, что я прощена мужем, без сомнения, не оттолкнет меня; но если Эмануил падет жертвой?..

И Мари в отчаянии ломала себе руки.

— Что если он будет убит! Понимаешь ли ты ужас этой мысли? Убит мною, которая его любит; убит за меня, которая его обманула! Недвижим, бездыханен, мертв!.. Эмануил!.. Нет, это невозможно! И я не увижу его более! Его полный благородства взгляд не остановится более на мне… уста онемеют навеки, сердце перестанет биться!.. Возможно ли это, Марианна? О, скажи мне, скажи мне, что этого быть не может… что Бог не допустит такого несчастья.

Мари задыхалась, ум ее помешался, она походила на безумную.

— Сколько времени мы едем? — вдруг спросила она.

— С четверть часа.

— Уже! Следовательно, мы близко к тому месту…

И она принялась опять плакать.

— Скажи мне, Марианна, — спрашивала Мари, ей нужно было говорить, потому что мысли до того толпились в ее голове, что, казалось, готовы были разломить ее… Она утерла слезы и старалась казаться спокойной. — Скажи мне, ты старее, ты опытнее меня, могу ли я еще быть счастливой в этом мире? Говори откровенно, как тебе кажется…

— Да, дочь моя! Бог простит тебя, и ты будешь еще счастлива.

— Так ты знала женщин, которые, как я, были так же преступны, — и Бог простил их?

— Бог строг только к тем, кто не прибегает к нему с раскаянием в своих грехах, дитя мое; но как только раскаяние искренно — то Он не отказывает в милосердии. Надейся!..

— Да, надо надеяться, потому что молюсь; и потом, думаю, что счастье, если оно было истинное, не может вдруг разрушиться. Такое счастье было моим уделом, а между тем, я даже не помню своего счастья, до того я настрадалась в последнее время. Но если я забываю настоящее и обращусь к прошлому, то мне не верится, чтоб я могла быть несчастна в будущем. Переносясь памятью в ту комнату, которую я занимала около Клементины у мадам Дюверне, я помню, как я молилась в ней; тогда душа моя еще не была осквернена прикосновением греха, и если молитва моя дошла до престола Всемогущего, то кажется мне, что она должна умилостивить его в настоящем. Престарелый священник наш, — продолжала Мари, — сказал мне, прощаясь со мною: «Молись, дочь моя, молись! Сокровище твоей чистой молитвы скопится у ног Создателя, и Он не оставит тебя в годину страданий». Потом ты увезла меня и Клементину; она счастлива, я убеждена в этом; она никогда не подозревала существования зла, оно и не приблизится к ней; а я, которая молилась за других, теперь сама нуждаюсь в их молитвах за себя. Видишь ли, Марианна, если небо спасет Эмануила, я уеду с ним, я свезу его в ту церковь, в которой исповедовал меня наш престарелый священник, и, если он жив еще, я попрошу, чтоб он рассказал ему, кем я была некогда, чтобы заставить его забыть, кем я сделалась теперь. Я сведу его в комнату, занимаемую мною в пансионе, я окружу себя всеми малютками, ангелами невинности, которые своими поцелуями омоют мое заблуждение. Я очищусь, так сказать, воспоминанием о чистоте моего сердца и прикрою молитвою и добродетелью свой проступок, и он, как труп, обложенный цветами, исчезнет под ними.