Роман женщины

— Мы увезем ее с собою.

— Что тогда ему останется?

— Несчастье не может быть вечно, и когда-нибудь вы опять соединитесь со всем тем, что до сих пор любили.

Мари склонила голову в знак сомнения. Она была задавлена страданием и не могла найти в себе ни капли воли, чтобы противостоять этому человеку, который вел ее к гибели.

— Я готова на все! — сказала она. — Приказывайте!

— Во-первых, муж ваш не должен более вас видеть.

— Потом?

— Отец ваш тоже, вы, пожалуй, откроетесь ему — и тогда мы погибли.

— Бедный папа!

— Завтра с рассветом надо бежать.

— С вами?

— Нет, с Марианной.

— Ты пойдешь ли со мною? — сказала Мари, обращаясь к старушке, к существу слишком слабому, чтобы защитить ее, которая только плакала, жалея свою госпожу.

— Мне ли оставить тебя, дитя мое, — отвечала Марианна.

— Вы должны выехать в 8 часов утра, как бы для прогулки в Булонский лес, где уже будет дожидаться вас почтовая карета. Вы сядете в нее, не говоря ни слова даже почтальону; на первой станции я присоединюсь к вам с паспортами… Через три дня мы будем в Марселе и через шесть — во Флоренции.

— Это ужасно! — проговорила Мари.

— Поклянитесь мне исполнить все это!

— Клянусь, — отвечала она едва внятно.

«Да, это послужит оправданием моего поведения! — думала она. — Что скажет свет, что подумает Эмануил, когда, обманув его для этого человека, я не дам ему такого громкого доказательства моей любви? Я там умру, быть может, но умереть здесь, среди всего, что напоминает мне мое счастье, о, на это у меня недостанет твердости. О, если б я могла умереть или забыть!»

Леон пристально смотрел на Мари; он понимал, что в ней говорило чувство.

«Она не любит меня, — подумал он, — но что за дело! Она моя теперь и, может быть, полюбит меня со временем».

В душе его по временам ослабевала даже ненависть к Юлии за то, что она сделала.

Но тщеславие ли было побудительной причиной такого снисхождения? Кто знает, не гордился ли в глубине души Леон похищением Мари так же, как и в тот день, когда овладел ею? Есть люди, в которых огласка принесенных им жертв увеличивает любовь, а общественное мнение служит им же оружием против любимой женщины.

— Итак, — сказала Мари, оставшись одна и садясь к колыбели своей дочери, — мое имя, моя незапятнанное имя отдано теперь в жертву поруганий. Говоря обо мне, скажут теперь: «Любовница де Грижа!..» Итак, жизнь моя разбита и все мое прошедшее — бессильно над будущим! Где мое детство, полное светлых воспоминаний, память матери, дружба Клементины, которая в эту минуту покоится, быть может, крепким сном: потому что, как супруга и мать, она свято исполняет свои обязанности. Что подумает обо мне она, когда моя история дойдет до ее слуха? Да, она станет презирать меня и будет права, потому что мое преступление не найдет извинения даже у самого снисходительного сердца. А первые годы моей жизни — где они? Моя комнатка в пансионе, вечерняя молитва, голубки, спокойное бытие, первое волнение любви, первая печаль — где все это? Мучения, которые теперь надрывают мою грудь, почти ничто в сравнении с той скорбью, которую дала мне смерть матери! Кто бы мог подумать, что я дойду до этого? Да, я должна уехать, я должна искупить мое заблуждение слезами и страданием всей жизни, которую я проведу с человеком, погубившим меня, с человеком, к которому я питаю одну только ненависть. И после двух, трех лет этой каждодневной смерти я посвящу себя Богу — если Он в милосердии своем не прекратит прежде мое существование. Бедная малютка! — продолжала Мари, смотря сквозь слезы на дочь. — Ты спокойно спишь, не видя, что делается вокруг себя. Бедное дитя! Я рассчитывала, что ты с улыбкой отворишь двери жизни, а вышло, что ты едва узнаешь имя твоей матери, как уже проклянешь ее! Я назвала тебя Клотильдой, думая, что дорогое мне имя принесет тебе счастье! Увы, я ошиблась! Да благословит же тебя Бог, милое дитя, не презирай меня! О, жизнь моя, мое счастье… Нет, нет! Сил моих недостанет расстаться с вами!..

И, распростертая на паркете, Мари так страдала, что, казалось, если бы сам демон видел ее муки — и он бы сжалился над ней.

А между тем, отблеск дня осветил край неба. Просыпался Париж. Марианна, не отходившая от своей госпожи, плача, стала готовиться к отъезду.

— Ты бы могла проклинать меня, — говорила ей Мари, — но ты не делаешь этого; как ты добра, Марианна!

Вместо ответа старушка бросилась в ее объятия, и слезы их смешались.

— Надо бы написать ему, не так ли? — спросила Мари.

— Кому, дитя мое?

— Ему, ему! Эмануилу! Я не в силах оставить его, не сказав ему ни слова, не открывши ему моего преступления.

Она села к столу и дрожащей рукою написала:

«Когда вы прочтете это письмо, Эмануил, то истина не будет для вас темною.

Я поступила низко, недостойно вас; я не прошу вас простить меня, зная, что слез целой жизни недостаточно для того, чтобы смыть мое преступление. Я заслуживаю ваше презрение, и, не смея встретить его лицом к лицу, — уезжаю. Вычеркните же мое имя из вашего сердца, как я вычеркиваю его из жизни. Бог, даровавший вам твердость и великодушие, поддержит вас в горе, и, может быть, со временем, когда я искуплю свое заблуждение, когда потухнет во мне жизнь, как уже потухла надежда, вы перестанете проклинать меня, думая о дочери, которую я оставляю вам на память».

Сложив письмо, Мари вложила его в ручонки Клотильды, как бы желая тем облегчить тяжесть своего проступка, вверяя признание в руки младенца. Она попробовала написать отцу; но не могла найти слов, чтобы предупредить его о предстоящем ему горе.

В 7 часов утра она оставила дом, сопровождаемая Марианной, помолившись прежде в кабинете Эмануила. Мари не верила в действительность. Видя, как все своим обыкновенным чередом пробуждается к действительности, она сомневалась в истине; ей казалось, что она все еще находится под влиянием какого-то непонятного ей состояния, что она едет только на час или на два для прогулки, что она воротится домой, где встретят ее опять и взгляд и улыбка Эмануила.

Карета подъехала к Мальотским воротам. Мари вышла из экипажа, Марианна приказала кучеру воротиться, говоря, что госпожа ее хочет воспользоваться прелестью утра и придет домой пешком. Почтовая карета ждала их на назначенном месте.

— Так все это правда! — воскликнула Мари, садясь около Марианны и чувствуя, что лошади быстро неслись по той же дороге, по которой она только что проехала. Она обогнала свое купе, возвращающееся шагом; она посмотрела на свой экипаж, в котором так часто ездила, спокойная, счастливая и безукоризненная, ездила вдвоем с Эмануилом, и слезы невольно брызнули из ее глаз.

Часть четвертая

I

Граф д’Ерми не спал всю ночь: сказанное ему Леоном сильно его встревожило.

«Эмануил обманывает Мари, — говорил сам себе старик, — он продолжает прежние связи, а дочь моя страдает и мучается, зная о поведении мужа. Нет, я не допущу этого, я не могу видеть несчастье моей Мари, я объяснюсь с де Брионом и завтра же утром отправлюсь к дочери; кроме меня, ее некому защитить».

Подобного рода мысли всю ночь тревожили графа, которого Леон проводил до дома, и, чтобы как-нибудь оправдать свое присутствие около отеля де Бриона, он объявил графу д’Ерми, что на этой самой улице живет женщина, очень близкая его сердцу. К несчастью, этот предлог был весьма недалек от истины! После разговора с Мари Леон пошел домой приготовиться к дороге: он застал Флорентина, который, по обыкновению, ожидал его; однако де Гриж не сказал ему ни слова, желая избежать унизительного объяснения со слугою.

— Сколько ты считаешь за мной, Флорентин? — спросил де Гриж.

— Ничего, сударь!

— Ну вот тебе за месяц; завтра же, с рассветом, ты можешь идти куда хочешь.

— Вы отсылаете меня? — возразил Флорентин, как будто не зная за что.