Роман женщины

Согласись Леон на желание Мари, то она, привыкнув мало-помалу к такого рода отношениям к нему, забыла бы со временем, что в действительности была для него более чем сестра; но Леон не отвечал ни слова. Склонив голову, он, казалось, искал решения этой трудной задачи, которая называется женщиной. Как ни была сильна и кипуча его страсть, но она легко охлаждалась этими постоянными молениями и жалобами Мари, и он начинал прибегать к соображению, потому что одного сердца было недостаточно для убеждений.

Видя, что Леон не отвечает ей, Мари придвинулась к нему и, склоня свою голову на его плечо, спросила:

— Что же с вами? Вы опять рассердились? Так вы сами не любите меня, ибо не хотите понимать моих слов.

Леон не шевелился; молодая женщина прикоснулась губами к его голове, как будто хотела дать ему первый залог предлагаемого условия.

— Видите, Леон, — говорила она, — вы сами становитесь злым, и, если я вас люблю, вы не любите меня. Послушайте, весна близка, мы поедем вместе в Поату. Там будем проводить целые дни в прогулках; не имея надобности скрываться и скрытничать, потому что мы будем далеки от зла.

Леон молчал. Мари взяла его голову в свои крошечные ручки и поцеловала его, как ребенка.

Не странно ли было, что эта женщина просила не любить себя и просила это со всею нежностью любви? Но всего более невероятным, но тем не менее справедливым, было то, что Мари простодушно верила в возможность слияния двух чувств, к Леону и к Эмануилу, чувств, таких различных между собою; и если б де Гриж согласился забыть ее падение, то и ей самой было бы легко позабыть его, покуда случай не напомнил бы ей его страшные и ужасные последствия. Пробило шесть часов: в это время года, т. е. в феврале месяце, эти часы приносят с собою сумрак и располагают душу к мечте, когда их проводят в уединении, и к задушевной беседе — когда есть кто-нибудь рядом. Мари и Леон сидели друг возле друга.

Однако Мари просила забыть себя, но больше ничего не прибавила к этой просьбе. Теперь она не смела отнять свою руку от Леона, который, глядя с нежностью на молодую женщину, твердил ей шепотом:

— Если б вы знали, как я люблю вас, Мари! До сих пор еще ни одна женщина, подобная вам, не любила меня. О, умоляю вас, не отталкивайте меня от себя! Позвольте мне не забывать и надеяться. Мари, ты не слушаешь меня?

Она не говорила ничего и не думала; она не вырывалась даже из объятий молодого человека, потому что, утомленная душою и телом от этой непривычной борьбы, она не имела сил противиться. Она умоляла Леона во имя своего счастья, во имя своего спокойствия принести ей жертву, но видя, что он, несмотря на ее просьбы, остается непреклонным, она вооружилась слезами. Она чувствовала, что одна минута ее прошлого отдала во власть этого человека все ее будущее; и она хотела уже только молить Бога, чтобы он послал ей смерть прежде, чем Эмануил мог узнать страшную действительность. Не странна ли судьба женщин, которые за одну минуту увлечения, часто даже случайного, полностью предаются мужчине, которому они так неосторожно отдаются.

Еще вчера Мари хотела вычеркнуть из своей жизни один только день; как уже завтра ей надо было присоединить к нему еще и другой. И потом случилось то, что должно было случиться.

Г-жа де Брион, видя, что опять уступила желанию Леона стала искать оправданий. Единственное, какое она могла найти, было в чувстве любви, и она ухватилась за него; но так как в глубине души своей она была убеждена в противном, то и чувствовала необходимость самозабвения, чтоб заглушить, по крайней мере, этот внутренний голос. И вот принялась она писать к нему страстные письма, стала желать видеть его ежедневно, и сколько она вначале была холодна к нему, столько теперь она казалась счастливою и гордою его любовью. Правда, часто случалось, что когда Леон уходил от нее полный упоения и восторга, Мари плакала как сумасшедшая, и причиною этих горьких слез были не страх за будущее — она не знала его — не раскаяние за прошедшее, а то, что, несмотря на все ее усилия, она не только чувствовала равнодушие к Леону, но он даже становился противным ей, меж тем как любовь к мужу как бы росла по мере ее заблуждения; действительно, она любила Эмануила более, чем когда-нибудь. Но остановиться было нельзя; Мари находилась в положении человека, бросившегося из окошка, который, потеряв всякую возможность удержаться, хотя и раскаивается в своем поступке, но тем не менее продолжает свое падение. И ей должно было достигнуть дна этой бездны заблуждения, о которое она и рисковала разбиться. А Леон благодаря самолюбию принимал за истину все, что писала и говорила ему Мари, и обожал ее искренно. Каждый день, был ли, не был ли дома Эмануил, Леон навещал ее и уходил только тогда, когда уже не было возможности оставаться.

После этого понятно, как должна была страдать Мари. Ни перед светом, ни перед Богом, ни даже перед нею самою у нее не было оправданий. Она вынуждена была идти, закрыв глаза, по этому новому пути своей жизни, где вожатым ее сделался посторонний ей человек, которого она стыдилась и которому она отдавалась без любви, без желаний.

Марианна видела, что госпожа ее губит себя, но бедная старушка не смела остановить ее. Марианна была добрым, но слабым созданием; способная пожертвовать своей жизнью по одному слову своей госпожи, она не имела, даже для пользы самой Мари, настолько воли, чтобы образумить ее, — воли, которой бы г-жа де Брион, слабая сама по себе, подчинилась бы непременно. К тому же и Марианна приняла кажущееся за действительное, и, убежденная, что госпожа ее точно любит Леона, она молилась только за нее и старалась, насколько от нее зависело, скрывать их отношения, за обнаружение которых боялась все более и более.

Оставался граф: его долголетняя опытность заставляла его догадываться, но, как отец, он с ужасом отталкивал от себя такое подозрение. Несколько раз он приезжал к дочери и всякий раз заставал у нее Леона; он видел, что она находилась всегда в затруднительном положении в его присутствии и, казалось, потеряла к нему всякую доверенность, которая неразлучна с чистою совестью. Несколько раз он хотел поговорить с нею откровенно о постоянных посещениях маркиза и дать ей понять, что, как он надеется, это одно только нарушение условных правил приличия; но не мог решиться и намекнуть дочери на возможность более серьезных отношений, полагая, что она в невинности своей и не подозревает даже об их существовании. Тем не менее он страдал и старался наблюдать за Эмануилом, желая заметить на его лице хоть тень задумчивости или грусти, которые могли бы доказать ему, что и другой разделяет его мысли. Но Эмануил был постоянно таким же спокойным, таким же счастливым, как и всегда, и казалось, что и мысль подозревать жену свою никогда не приходила ему в голову.

Между тем, граф д’Ерми не мог не заметить, что почему бы то ни было, но Мари переменилась в отношении к нему совершенно. И действительно, бедная женщина замечала часто, как взгляд отца останавливался на ней, и ей казалось, что для такого взгляда ничего не могло оставаться тайной, что отец ее читал в ее сердце, как в открытой книге, все, что она так тщательно от него скрывала. Она угадывала даже и те минуты, в которые отец ее хотел заговорить с нею о Леоне, и в ужасе довольно неловко старалась обратить разговор на другие предметы или произносила слово, которое тут же останавливало отца, не думая, что этим она не разгоняет, а только усиливает его подозрения. Естественно, такое напряжение обоих охлаждало мало-помалу их отношения и заставляло Мари не оставаться наедине с отцом и перестать почти посещать его, ибо она чувствовала себя в состоянии признаться ему во всем при первом его слове. А Бог один знает, к чему привело бы такое признание!

С каждым днем, однако, граф д’Ерми страдал все более и более; двадцать раз, по крайней мере, он решался идти к Леону и именем чести заставить его сказать правду; он решался на коленях умолять его уехать куда-нибудь, лишь бы только он увез с собою волнение и беспокойство его дочери; но каждый раз останавливался перед исполнением своих намерений весьма естественною мыслью, что, быть может, он обманывается сам, и, не зная ни человека, с которым ему предстояло иметь дело, ни его сердца, он боялся, чтобы такого рода откровение не принесло еще более зла Мари, а в особенности если бы Эмануил узнал об этом — Эмануил, который, как мы сказали, казалось, не думал ничего подозревать и действительно не подозревал.