Роман женщины

Но Мари, увидев священника за столом, могла ли усомниться, что он пришел не для нее собственно? Мог ли он отпустить ее, не наделив последним советом? Она благодарила его от глубины души, эта благодарность выражалась в ее взглядах, на которые ответом служили улыбка и наклонение головы старца, ясно говорящие ей: «Вы угадали, я пришел собственно для вас».

И действительно, после завтрака старец взял Мари за руку, вывел из столовой и, посадив около себя, сказал ей:

— Дитя мое, вы оставляете этот дом, чтобы войти под кров родительский, вы оставляете эту жизнь — для новой жизни. На пороге вашего нового жилища, вы примите другие привычки и другие обязанности, вы вступаете в иной мир, пройти который, я полагаю, в вас достаточно твердости; не забывайте же, однако, светлых радостей вашего детства — они должны быть стражами вашего счастья. Молитесь Богу, молитесь о милосердии Его, чтобы в дни бедствий и несчастий он не отвратил лица своего от вас и чтобы дал силы вашему сердцу не изныть под гнетом отчаяний и сомнений. Почитайте Его, как своих родителей, и любите их, как Его, потому что они учат вас понимать Его благость. Это вы уразумеете еще лучше, когда сами сделаетесь супругою и матерью. Помните, что несчастье часто бывает не что иное, как испытание, и что за каждое из них Господь посылает вознаграждение. Помните, что вы обязаны послушанием вашим родителям и что основанием их воли служит любовь. Наконец, среди радостей, которые ожидают вас в семействе, среди обольщений неизвестного вам света, не забывайте тех, с которыми вы расстаетесь. Вспоминайте наши простые вечерние беседы, нашу скромную церковь, где вы приобщились впервые, и если когда-нибудь страдание посетит вас, если Бог пошлет вам печаль, возвратитесь сюда: ничто не утешает так, как святые воспоминания детства. Если я буду еще жив, я постараюсь облегчить вашу скорбь, утешить вас словом… если же меня не будет, то Бог, к престолу которого возносились ваши первые молитвы, услышит и те, с которыми вы к нему прибегнете. Теперь простимся, дитя мое, примите мои слова не как от священнослужителя, но как от друга, который покидает свет в ту минуту, как вы вступаете в него, и который, оглядывая спокойным взглядом прошедшее, может спасти вас от опасностей, существования которых не подозревают в ваши лета; прощайте же, дитя мое!

И, взяв белокурую головку девушки, старик поцеловал ее.

Мари утерла слезу и, приняв благословение, вошла в столовую, где ожидала ее Клементина.

Священник взял свою трость и шляпу и, сделав еще кой-какие наставления обеим подругам, сказал: «Ну прощайте же, дети мои», — и вышел.

Мари, став у окна, проводила взглядом старца, который, выходя, послал прощальный знак рукою и скрылся.

Несколько минут спустя ожидаемый экипаж остановился у пансиона. Мари вышла навстречу старой Марианне и бросилась в ее объятия.

— Здорова ли матушка? — были первые слова ее.

— Слава Богу, сударыня.

— Как! Ты называешь меня сударыней, — вскричала Мари, — разве ты уже не любишь меня более?

— О, вовсе нет; но вы так выросли…

— Так что же! называй меня всегда своей крошкой, как ты называла меня и тогда, когда бранила меня, — это заставит тебя забыть, что я выросла.

— Вы были и остались ангелом.

— Как?..

— Ты ангел, моя Машуточка! — сказала старуха со слезами на глазах.

— Куда мы едем? — спрашивала Мари.

— В Париж.

— Надолго?

— Дня на два, на три, не более.

— Прекрасно; кстати, ты знаешь, что я беру с собой одну из моих подруг?

— Барыня предупредила меня.

В это время человек, сопровождавший Марианну, отправился за вещами молодых девушек.

Мари и Клементина пошли проститься с г-жою Дюверне, которая, несмотря на привычку к подобного рода сценам, не могла удержать слез… и в этот счастливый день плакали все.

Когда наша героиня проходила к экипажу, все дети бежали за нею и кричали: «Прощайте, Мари».

— Прощайте, мои крошки, — отвечала она.

Потом Мари зашла к привратнику, сунула в его руку пять луидоров, он благодарил ее и, сняв шляпу, сказал:

— Желаю вам много, много счастья, сударыня.

Наконец, она обняла в последний раз г-жу Дюверне и уселась; дверцы кареты хлопнули, и она слышала только голос начальницы, приказывающей воспитанницам вернуться в сад, карета покатилась; Мари была в восторге: она ехала в свою, всегда так любимую ею семью; она вступала в свет. Мечты уже начинали наполнять ее воображение, и невольная улыбка, появляющаяся на губах молодой девушки, доказывала, что какая-то отрадная надежда теплилась в ее сердце. Мари заключала в себе все условия красоты, любви и наслаждений, она была до того хороша, что ангелы могли ей завидовать, женщины — казаться дурными в ее присутствии, мужчины — сойти с ума. При первом появлении в обществе она могла ослепить всех; все сияло вокруг нее и освещалось ею; ей оставалось только прикрыть надеждами сердце, как птицы прикрывают крылом свои головки, чтобы заснуть среди своих грез, — ей, у которой не было еще прошедшего и которая, следовательно, не боялась будущего.

Да и можно ли подчиниться страху или сомнению среди такой природы, какая окружала Мари: солнце сияло в полном блеске и рассыпало лучи свои на траву и на деревья; связанные снопы возвышались среди полей, как золотые пирамиды; небо было чисто, светло и так великолепно, что даже птицы умолкли, как бы прислушиваясь к этой таинственной гармонии.

Карета неслась среди этой благословенной страны, среди этих щедрот Творца, и разве можно было печалиться, когда, окруженная такою прелестью, Мари приближалась к счастью.

Между тем солнце начало опускаться; поля пустели; реже и реже наши путешественницы встречали запоздалых жнецов, вскоре показались звезды, и тишина воцарилась.

Карета остановилась перед лучшей гостиницей, какую только можно было встретить в тех местах, и хотя она была довольно плоха, но в возрасте наших путешественниц не обращают на это никакого внимания. Их накормили прескверным обедом, что им доставило немалое удовольствие, и, смеясь, они опять уселись в экипаж. Свежий ветер охладил жар дня, подруги закутались и скрылись в глубину кареты, которая снова понеслась тою же рысью. Около девяти часов они подъехали к заставе.

— Вот мы и в Париже, — сказала Клементина.

— Париж, — проговорила Мари, открывая глаза, — кто знает, что в нем ожидает меня, — продолжала она со вздохом и недоверчивостью.

— Душка, в Париже столько очарований для тех, кто вступает в него в твои годы, в почтовой карете, для того чтобы соединиться с любимыми существами.

Карета помчалась по набережной, достигла улицы Saint-Pères и остановилась; лакей отворил настежь ворота отеля; карета въехала во двор, и ворота заперлись снова.

III

Г-жа д’Ерми, услышав стук подъехавшего экипажа, вышла навстречу дочери; Мари обняла ее на первых ступенях лестницы, а выше — г-н д’Ерми простирал уже к ней свои объятия; потом Мари представила отцу и матери Клементину.

— Я очень рада, — сказала г-жа д’Ерми Клементине, — что вы приехали с нею, и благодарю вас за это.

Она поцеловала ее, взяла за руку и ввела в гостиную, где оставался забытым, на время этой домашней сцены, какой-то посторонний посетитель.

— Извините нас, любезный де Бэ, — сказал граф, — вот целый год, как мы не видели дочери: позвольте же вам представить ее, — продолжал граф, улыбаясь, — с этой минуты она не разлучится с нами.

Добросовестный наблюдатель заметил бы на лице гостя род улыбки, весьма похожей на гримасу.

— Барон де Бэ, — сказал граф д’Ерми, представляя дочери незнакомца.

Мари поклонилась и села возле графа.

— А я, — сказала графиня, — представляю вам Клементину, мою другую дочь, которая прогостит у нас эти два месяца. — И она посадила около себя Клементину и снова поцеловала ее.

Присутствие гостя немного смутило Мари, которая думала, что постороннее лицо помешает выражению радостей семейного счастья. Вместо того, чтобы целоваться каждую минуту, расспрашивать, отвечать и опять целоваться — нужно было сидеть чинно, молчать и только изредка вмешиваться в разговор, прерванный приездом пансионерок.