Роман женщины

Мари, которая слушала впервые такую речь, не могла удержаться, чтобы не сказать ему, немного краснея:

— Напротив, продолжайте. Мне очень хотелось бы узнать, что такое политика.

— О, — отвечал Эмануил, — политика — вещь прескучная, особенно для такой молодой девушки, как вы.

— Тем не менее я хотела бы знать.

Мари и Клементина улыбнулись и посмотрели друг на друга; даже сам де Брион не мог удержать улыбки при выражении такого наивного любопытства.

— Ну, хорошо, — продолжал Эмануил, — я объясню вам, что такое политика для меня и чем она была бы для вас, если бы вы занялись ею. Вы видели, быть может, как ястреб кружится в высоте и наконец бросается на куропатку, которая, как бы очарованная силою его взгляда, не имела ни средств, ни сил спастись и которую он разрывает своими когтями. Так и в политике: одни играют роль ястреба, другие — защитников куропаток; говоря иначе, в политике злые люди употребляют во зло силу власти и угнетают беднейшие классы общества; добрые — напротив, защищают слабых. Вот эта последняя роль принадлежала бы вам, и она же служит основанием моей жизни.

— Вы решительно принимаете меня за ребенка, — возразила Мари, — и говорите притчами, тогда как я бы хотела, чтобы вы говорили о политике в ее обширном смысле — о политике царей и народов, людей и мира, цивилизации и прогресса. Я читала эти громкие слова в журналах, и мне бы очень хотелось знать их значение.

— Безумная! — прошептал граф.

— Дитя! — сказала графиня, целуя дочь.

— В таком случае, — прибавил Эмануил, который, казалось, заинтересовался любопытством девушки, — в таком случае, я готов посвятить вас в тайну этой обширной политической сцены. В мире существуют два начала, две главные пружины: власть и народы. В 1793 году народ, мы говорим о французах как о народе, стоящем во главе просвещения и движения. Французы уничтожили трон и обезглавили короля; они отвергли Бога и казнили священников, они заблуждались и в верованиях, и в действиях; но теперь, когда все это прошло, мы можем сказать: эта революция была страшной необходимостью. Королевская же власть при каждом движении чувствует, что падение ее возможно. Здесь одни стараются убеждать народ быть терпеливым и подавать советы королю; другие хотят затопить трон волнами народа и восстановить начало равенства, проповедуемое так называемыми социалистами. Кто из них прав? Те ли, кто хочет, чтобы народ имел правителя, который бы заботился о нем, или те, кто желает, чтобы народ управлялся сам собою? Народ вообще — то же, что и отдельно взятая личность. Редко встречается человек, который бы достиг совершеннолетия, распоряжаясь благоразумно своим наследством и употребляя с пользою свободу и молодость. Если народ считает себя достигшим полного своего развития, он сделает величайшее безумие и все-таки найдется вынужденным признать власть, т. е. единство власти — и чем она будет самостоятельнее, тем он будет счастливее. Революции, хотя и разыгрываются всегда во имя идей, — не что иное, как требования желудка. Устройте так, чтобы народ имел постоянно средства к жизни, мог содержать свою семью, просветите его ум необходимыми знаниями, научите его понимать добро и зло, чего мы не знаем еще, хотя нас этому и учит Евангелие, и вы увидите, что революционные элементы исчезнут. Народ ищет не перемены правителей — он требует только свободу труду, мысли и жизни. Будет ли представителем власти — из Бурбонов старшей линии или младшей — народу это решительно одно и то же; лишь бы только он был справедлив и любим. Что же касается революций, этой утопии, которую во Франции еще поддерживают некоторые безумцы, то она невозможна в будущем. Прежде чем она приведет к предполагаемому благосостоянию, отечество переиспытает всевозможные правительства, как больной испытывает одно за другим всевозможные средства; но он скоро отбросит их, ибо не замедлит впасть в руки честолюбивых глупцов, которые сумеют свести его с истинного пути. Есть люди, которые имеют постоянные доходы, и тут же, возле них, другие умирают с голоду. Какими средствами первые достигли богатства? Что сделали другие, чтобы дойти до бедности? Вот вопросы, в которых и заключается вся сущность. Пока эта несправедливость будет иметь место в обществе, до тех пор мы не сойдем с вулканической почвы. К несчастью, она будет иметь место всегда.

— Отчего? — спросила Мари. — Мне кажется, что горю легко помочь: пусть те, у которых много, поделятся с теми, у кого ничего нет.

— Это вам кажется так легко, вам, потому что вы добры, но это — неприменимо; к тому же существуют и страсти. Среди народа есть умные люди, но этот ум делает их завистливыми и честолюбивыми; они постоянно говорят угнетенному классу: «Бог несправедлив, а люди злы; тогда как богачи утопают в роскоши, вы бедствуете; этого не должно быть — а так как они не хотят добровольно поделиться с вами, то надобно принудить их к этому». Вот в этих словах и лежит основа революции. К несчастью, если одни хотят отнять, другие отстаивают; и кто расплачивается за все это? Народ, всегда народ, который не замечает, что он только делается орудием ненависти и честолюбия и что насилием он отталкивает от себя сочувствие и доверие.

— Так что же делать?

— В этом-то и вопрос. Если бы можно было его решить, тогда все были бы счастливы. Как поддержать честь и могущество страны вне ее? Как сохранить спокойствие и доверие внутри? Тот, кто выдумал пословицу «Счастлив, как король», очевидно, не понимал того, что говорил. Обязанность его тяжела, и мы напрасно истощаем нашу жизнь и напрягаем все силы. Я, который люблю народ, как люблю океан более за его бури, чем за тишину, ибо мне кажется, моряк велик только тогда, когда он борется с ревом бури, а не тогда, когда поет песни, любуясь спокойствием моря. Я льщу себя мыслью, что дойду когда-нибудь до того, что успокою волнение страстей, уравняю все эти различия, обуздаю ненависть. Исполнение такой задачи было бы великим делом, под тяжестью которого я паду, быть может, как и многие другие, — но все-таки попробую, насколько у меня достанет сил и воли.

— Я не думаю, чтоб это была такая трудная задача, — сказала, улыбаясь, Мари. — Несчастье, что женщины не могут действовать на политическом поприще, а вы говорите о нем с таким жаром, что мне хотелось бы вмешаться немного в эти дела.

— У женщин своя политика, более приятная и более легкая, потому что она вытекает прямо из их сердца; эта политика заключается в любви и доброте. Бог сам упростил ее вопросы, и ею-то вы занимаетесь с детства.

Во все продолжение этого разговора Мари не спускала глаз с Эмануила. Этот мир, о котором она не имела понятия и который Эмануил показал ей со всеми его язвами и величием; эти смуты, на которые она смотрела просто как на факты и которых теперь она узнала и причины, и цели, и последствия, — возбудили задумчивость в ее беспечной головке. К тому же, надо сказать, если она слушала эти теории с удовольствием, то потому, что в говорящем их она нашла много привлекательного. С увлечением, свойственным молодости, Мари возвышала де Бриона в своих глазах. Ей представлялся он, освещенный бледным светом лампы, трудящийся всю ночь, окруженный врагами, в беспрестанной борьбе, и эта жизнь, так не похожая на ее, интересовала Мари, как интересует все неведомое, глубину и мрак которого не в силах ни измерить, ни разъяснить. Искры, которыми Эмануил озарил немного этот хаос и при свете которых Мари узнала чуждые ей до сих пор события, заставили ее еще более удивляться этому человеку, живущему в этой душной и жаркой атмосфере социальных смут и явлений.

Но, несмотря на удовольствие, доставленное беседой Эмануила всем, кроме Клементины, — все встали из-за стола и стали готовиться к отъезду на охоту.

— Так тебя точно занимает разговор этого господина? — спросила Клементина свою подругу.

— Да, — отвечала последняя, — и очень.

— Ты счастливая. Я же едва удерживалась от зевоты и нашла, что эти великие люди до смерти скучны.

Графиня и молодые девушки не заставили себя долго ждать. Они сели в седла, напутствуемые предостережением графа, — и минуту спустя уже выехали со двора замка. День был прекрасный. Ловчие с собаками вошли в лес и через четверть часа подняли зверя. Охотники напрягли внимание. Мари и Клементина, для которых подобное зрелище было ново, восхищались. Олень промчался с быстротою ветра. Граф дал шпоры коню; Эмануил сделал то же, и вдруг все: ловчие, охотники, олень, собаки — исчезли в густом облаке пыли при радостных криках и звуке рогов. Эмануила, казалось, понесла лошадь, ноги которой тонкие, как сталь, не знали препятствий; он несся через рвы, пни и пригорки, как фантастический всадник немецких легенд, кони которых дышат пламенем и мчатся так быстро, что, кажется, не касаются земли. Граф д’Ерми был прекрасным наездником, но и он с трудом следовал за Эмануилом, пылкость которого высказывалась во всех его действиях; он как бы весь отдался этому бегу, и, конечно, если б ему сказали в эту минуту о Юлии Ловели, он нескоро понял бы, о чем хотят говорить с ним. Это доказывало только, что этот человек, живя десять лет посреди своих страстей, которые потушили блеск его глаз и, может быть, охладили его сердце, сохранил теплоту души и наивность ребенка. Словом, он вполне предался забаве и при первой остановке пот лил с него так же, как и с его лошади, и, утирая лицо одною рукою, он протянул другую графу и сказал: