Елена

Да, я живу, мыслю, чувствую, люблю, мое существо откликается всему, требующему в природе ответа, и вдруг через самое короткое время глаза мои уже не будут видеть, тело будет лежать бездыханно, мозг мой уже не будет действовать, сердце, так сильно бьющееся теперь при звуке одного имени, умрет, и моя любовь пропадет бесследно. Я умру, и никто не заметит пустого места, никто не заметит моего отсутствия; появятся другие люди, так же будут жить, видеть, понимать, чувствовать и любить и так же, как я, исчезнут!..

В мои годы жизнь расточают весело, беззаботно; в прошедшем воспоминаний немного, будущее кажется вечным; дни пролетают один за одним незаметно — так богато сердце надеждами. А я — я не могу себя обманывать, я знаю свое положение: каждое утро станет меня будить мысль: кажется, вечером все кончится; каждый вечер буду засыпать, неуверенный, утром проснусь ли. И потом — потом вдруг моя мать страшно закричит — а я уже не услышу ее крика, потому что уже все будет кончено…

Надо мной прочитают молитву, уложат меня в тесный ящик, потом закопают в землю; в последнем пристанище будет мне лучше, покойнее, чем теперь, когда целый мир перед мною открыт…

Образ мой будет все тот же, разве посинеет да вытянется тело, но уже все земное будет мне чуждо, а душа полетит свободно…

Что бы я ни делал, что бы я ни придумывал — это должно сбыться.

А как многое привязывает меня к жизни! Я, во-первых, люблю мать, положившую в меня всю себя и не властную обеспечить мою жизнь. Я люблю Густава — да и как не любить его? Он бы, кажется, готов был принять от меня болезнь, если б знал, что это может составить мое счастье. Я люблю Елену… видел ее всего три дня и уже люблю, и уже она успела доказать мне и любовь и сочувствие… Люблю, наконец, Нишетту: доброе дитя будет обо мне искренно плакать…

И я все-таки должен упасть на половине дороги, и без меня все меня любившие должны продолжать путь свой…

А я еще плакал, часто плакал при мысли, что буду свидетелем смерти матери!.. Боже!.. Благодарю Тебя, что не знать мне этого горя!»

Исполненный грустных, сердце сжимавших размышлений, Эдмон встал и несколько раз прошелся по комнате; подойдя к окну, он его отворил и несколько времени безучастно смотрел на прохожих.

Вдруг непроизвольно произнес он дорогое ему имя Елены и, не давая себе отчета в своих действиях, подошел к столу, левой рукой облокотился и принялся писать:

«Елена, — писал он, — чувствую, что люблю вас с сегодняшнего утра еще сильнее. Я вас видел в церкви: может быть, вы за меня там молились.

Чего не испытал я в эти три дня? Что мне теперь делать, Елена? Вы мне советуете ехать. Куда я поеду? Искать где-нибудь на юге климат, где бы мог протянуть несколькими месяцами более?

Чтобы мать узнала, что я болен! Чтобы вас больше не видал? Зачем я поеду? Чтобы возить по свету свою болезнь, свою скуку, свое отчаяние? Чтобы умереть под чуждыми небесами, в одиноком номере гостиницы? Стоит ли для этого спорить со смертью?

Но я еще могу быть счастлив; роковое открытие, сделанное мною сегодня, может даже быть причиной моего счастья. Бог и вы можете это сделать. Немного людей, уверенных в счастливой будущности, но я убежден твердо, что три года могу быть счастливым, бесконечно счастливым. Три года с любимою женщиною — разве это не вечность, разве на всю жизнь мало такого счастья?

Если бы я вам сказал, Елена: — Мне немного остается жить и от вас зависит, чтобы я проклинал или благословлял немногие оставшиеся мне годы. Пожертвуйте собой, будьте женой мне, и в короткое, определенное мне Богом время все, что только может сделать человек для счастья любимой женщины, все, о чем только может мечтать, — я все сделаю, осуществлю все.

Жертва велика, Елена, но моя смерть близка, я умру — вы будете свободны. Вы узнаете счастье жизни и потом выберете себе другого спутника, на долгую, безмятежную жизнь.

Именем вашей умершей матери, именем моей матери, которая меня не переживет, будьте моей, Елена: в час, мне определенный, я отойду с миром, исполненный благодарности и блаженства.

Сделайте это, Елена, и потом вы будете иметь право сказать себе: — Я сделала доброе дело, я спасла несчастного; без меня он бы умер в отчаянии, с проклятием; моя любовь осенила его, и он отошел тихо, сожалея о жизни, но не проклиная ее.

Как отрадна вам будет эта мысль, Елена, как высоко почувствуете вы себя в своем мнении! Да и кто знает…»

Эдмон не докончил предложения; перо выпало из его рук. Промелькнувшая надежда его отуманила. Он прочитал письмо, подумал, разорвал его и бросил в камин.

«Глупец! — говорил он сам с собою. — Разве не она сказала мне, чтоб я ехал? Какое право имею я связать ее существование с моею болезнью, ее жизнь с моею смертью? Как решился я предлагать ей труп вместо мужа? Во имя чего сорву я цвет ее юности и брошу его на могиле? Разве она любит меня? Разве она может любить меня, когда я ни разу не говорил с нею, когда она всего только два раза меня видела? А я основал свои надежды на простом ее участии к несчастному! Безумец! Безумец!»

И Эдмон с отчаянием сжал руками голову.

«Но разве, если я не имею права на любовь ее, — продолжал он спустя несколько времени, — не имею я права любить ее, видеть ее? Я могу дать ей понять, что с того дня, как я ее увидел, я уже не принадлежу самому себе. Не заботясь о себе, я употреблю все время, остающееся мне жить, на обеспечение ее счастья, и горе тому, кого она полюбит и кто не сделает ее счастливою! Я пойду к г-ну Дево, я ему объясню все, передам всю правду. Пусть он примет меня к себе, как сына, пусть Елена любит меня, как брата. Я буду следить за ее каждым шагом, буду наблюдать за ней, как за ребенком; забуду в ней женщину. Привязанность моя будет привязанностью отца к дочери; она послушает моих советов, потому что близкая смерть состарит меня в глазах ее. Даже муж ее не станет ревновать, узнав меня.

Да, я не женюсь на ней. Пусть моя смерть доставит горе только тем, кто самою природою близко поставлен ко мне. Я не лишу мать последних годов моих, я буду весь принадлежать ей и навеки усну в ее объятиях».

Такими мыслями Эдмон давал пищу своему разбитому сердцу; потом он отправился из дома с намерением видеть г-на Дево, с надеждою встретить Елену.

«Какой предлог выдумать мне, чтобы говорить с Еленой?» — думал в это время Густав, направляясь на улицу Лилль.

«Нужно во всяком случае говорить с нею, — решил он. — Буду действовать открыто: дело идет о счастье друга».

XVI

— Доложите г-же Елене Дево, что с нею желают говорить, — сказал Густав, войдя в докторскую квартиру.

Это было сказано таким решительным тоном, что лакей, отворявший Густаву двери, беспрекословно повиновался.

— Вы меня спрашивали, милостивый государь? — сказала Елена, войдя в залу и с изумлением осматривая Домона.

— Я, — отвечал Густав, — и я буду просить вас затворить дверь в эти комнаты; то, что я вам скажу, не может, не должен слышать никто, кроме вас.

Елена не приходила в себя от изумления; но резкие эти слова были высказаны так убедительно, столько мольбы слышалось в голосе говорившего, что она, тотчас же затворив дверь, села и почти невольно сказала:

— Я вас слушаю.

— Вы молоды и прекрасны, — начал Густав, — ваш отец заслуженный, достойный всякого уважения человек, вы должны быть добры, сердце ваше должно быть склонно к сочувствию. Не удивляйтесь тому, что я буду говорить вам. Не зная, не думая, вы сделались виною страшного несчастья.

— Вы меня ужасаете, — вскрикнула Елена, решительно не понимая, о чем идет речь, не понимая волнения Густава, даже вовсе не зная его, потому что, встретив его с Эдмоном, она почти его не заметила.

— К вам приходила вчера молодая женщина с модными товарами?

— Приходила.

— Она говорила вам о г-не де Пере?