Письма Кэмптона — Уэсу

Я тоскую? «У меня на это нет времени», — мог бы я ответить, повторяя слова великого Агассиса. Я не Вертер знания, скорее вы — Джон Рескин наших дней. Он плакал над профанацией красоты мира, над пароходами, нарушавшими святость венецианских каналов, и над трамваями, бегущими в тени пирамид; а вы плачете над подобными же нарушениями святости духовного мира. Гондола красивее парохода, но ее вытесняет пароход, и трамвай гораздо более удобен, чем горб верблюда. Это очень жаль, но мы должны избегать ненужной романтики и тем более бесполезной траты энергии.

Довольно. Буду продолжать свои доказательства. Я наметил границу между добрачной и послебрачной любовью. Добрачная любовь, воспетая поэтами и «заставляющая вращаться миры», названа мною романтической любовью. Послебрачную любовь, являющуюся половым содружеством, я называю брачной привязанностью или дружбой. Для большей определенности я назову первую «любовью», вторую — «привязанностью» или «дружбой». Итак, любовь не является привязанностью или дружбой, хотя их часто смешивают и принимают одну за другую, ибо нередко дружба, сходная с брачной привязанностью, появляется до брака — я воспринимаю это как знамение высшей эволюции человеческого рода. Это новое чувство смело вступит в борьбу со слепой страстью и покорит природу, как покорил ее человек, заставив пар работать на себя и переносить людей с места на место. Мы часто видим, как мужчина и женщина, связанные долгой, испытанной дружбой, научаются ценить друг друга и вступают в брак; такие браки бывают наиболее счастливыми. Не ослепленные и не обезумевшие от нерассуждающей любовной страсти, они взвесили взаимные качества и недостатки и нашли достаточно общности между собой, чтобы вдвоем противостоять грядущим годам и несчастьям, и достаточно душевного сродства, чтобы сглаживать грядущие неизбежные несогласия. Они до брака пережили все, что должны пережить после брака по любви два человека, желающие продолжать совместную жизнь; это значит, что они искали и нашли сродство между собой до того, как связали себя обетом, вместо того, чтобы сначала связать себя, а затем начать искать, есть ли между ними что-нибудь общее. Для меня это достаточно ясно.

Разрешите мне несколько отклониться от темы и объясниться. Чувства не базируются на разуме. Мы улыбаемся или печалимся, встречаясь с проявлением ревности в другом человеке. Мы улыбаемся или огорчаемся, видя бессмысленность этого чувства. И мы точно так же улыбаемся над кривляниями влюбленного. Его нелепости и глупые ужимки вызывают в нас философскую смешливость. Мы говорим, что «он помешан, как мартовский заяц» (думали ли вы, Дэн, о том, отчего мартовский заяц считается помешанным?). Эта поговорка многозначительна. Как бы там ни было, любовь, с вашего молчаливого согласия, не рассуждает. Фактически в жизни животных нельзя найти разумного оправдания любовным действиям особи. Каждое любовное действие представляет собой риск для жизни особи; это нам известно, и поэтому следует переработать эти безумные обманные действия, которые, губя жизнь особи, ведут к бессмертию рода.

Итак, я думаю, что не может быть спора об отсутствии разумного основания у эмоции любви. Старинная французская поговорка гласит: «Первый вздох любви — прощай, разум». С другой стороны, индивидуум, не пораженный еще любовью или оправившийся от нее, строит свою жизнь, руководствуясь разумом. Все его действия разумно обоснованы, пока не вмешается какой-либо эмоциональный фактор. Олень, дерущийся с соперником из-за самки, поступает в высшей степени неразумно, но тот же олень, бросаясь в воду с целью скрыть свой след от собаки, выполняет акт высокоразумный. То же происходит и с людьми. Мы строим свою жизнь на началах разума — насколько это нам доступно. Мы не устраиваем кладовой в гостиной и не чиним велосипедов в спальне. Мы стараемся жить, не превышая своих доходов, и долго раздумываем над помещением своих сбережений. От повара мы требуем хороших рекомендаций и, отправляясь за границу, берем и для себя рекомендательные письма. Мы не обращаем внимания на вспыльчивость друга, неудачно участвовавшего в гребном состязании, и прощаем резкий ответ человеку, просидевшему три ночи подряд у постели больного. Все это мы делаем оттого, что наши поступки базируются на разуме.

Но вот появляется влюбленный, обманутый природой, ослепленный страстью, безумно стремящийся к любимой. Он так же слеп к ее крупным недостаткам, как и к мелким порокам. Он не спрашивает о ее склонностях и характере и не думает о том, как они оба уживутся в дальнейшей жизни. Он ни о чем не спрашивает, ему ничего не надо, кроме обладания. И вот парадокс: природа влечет его к заключению временной связи, которая по правилам и требованию общества должна продолжаться всю жизнь. Этому нельзя не придавать большого значения, Дэн, ибо в этом-то и заключается разгадка всех затруднений.

Но продолжим о нашем влюбленном. В муках желания — ибо желание всегда мука, независимо от того, голод ли это желудка или голод сердца, — он стремится к обладанию любимой. Желание — это страдание, ищущее облегчения в обладании. Любовь по своей природе не может быть мирной или удовлетворенной. Это постоянное беспокойство, постоянное неудовлетворение. Я допускаю прочную, продолжительную любовь, как допускаю продолжительное, прочное удовлетворение; но прочная любовь несовместима с обладанием: любовь — страдание и стремление, а обладание — облегчение и завершение. Преследование и обладание сопровождается столь различным состоянием сознания, что их сочетать немыслимо. То, что справедливо для преследования, не может быть справедливо для обладания. Ребенок, получивший яркий мяч, уже не считает его самой замечательной вещью на свете — оценка эта, очевидно, была сделана тогда, когда мяч находился не у него, а где-то за пределами досягаемости.

Предположим, что любимая так же безумно стремится к любящему. В несколько дней — нет, в час, в одно мгновение, ибо на свете существует такая вещь, как любовь с первого взгляда, — эти люди, два ничем не связанных индивидуума, никогда до сего времени не видавшие друг друга, поддаются страсти более сильной и мощной, чем все другие привязанности, дружеские связи и родственные взаимоотношения. Это чувство так мощно и напряженно, что мир мог бы разлететься звездной пылью, и они не заметили бы этого в своем стремлении друг к другу. Если бы это им понадобилось, они порвали бы все связи, оставили друзей, покинули родных и отбросили от себя всякую моральную ответственность. Об этом не может быть споров, Дэн. Мы видим это каждый день, ибо любовь — самая эгоистическая штука в мире.

Но это легко примиряется со всей схемой жизни. Пылкий любовник — дитя природы. Естественный отбор установил, что экзогамия дает более жизнеспособное потомство, чем эндогамия. Перекрестное оплодотворение создает более сильных особей. С другой стороны, если бы семейные привязанности были сильнее любви, мы имели бы много браков среди родственников и соответственно этому наблюдали бы ослабление расы. В этом случае раса была бы побеждена более сильным потомством экзогамистов. То тут, то там мудрые люди еще в прежние времена признавали это; и мы признаем, как свидетельствуют об этом наши законы против кровесмесительных браков.

Берегитесь, однако, ошибки и не думайте, что любовь выше и прекраснее привязанности и дружбы и что стремление к ее утехам есть высшая мудрость любящих. Нет, это не так; они марионетки и ничего не знают и ни о чем не думают. Они происходят от тех людей, которые в прошлом, подобно им, уступали своим страстям. Они покорны силе более мощной, чем они и весь их род, столь же мощной и великой, как силы, управляющие вселенной. Наши любовники — дети природы, естественные и незатейливые. Долг и моральная ответственность имеют для них меньше значения, чем страсть. Они будут послушны и воспроизведут себя, хотя бы небеса разверзлись и прозвучали трубы Страшного суда. И они правы, ибо мы подразумеваем именно это, говоря о «цветении, очаровании и улыбке жизни».

Но человек стал человеком, потому что ему удалось на место инстинкта поставить разум; иначе он бы и по сей день пребывал среди человекообразных обезьян. Он отошел от природы, ему не нравилась земля, по которой ступала нога, и он изменил ее и приноровил к своему вкусу. Он стремился и продолжает стремиться подвести разумное обоснование под возможно большее число человеческих действий. Он развил систему нравственности, создал законы, охраняющие его покой, и силой воли и разума укротил свою лживость и похоть.