Страница 3 из 85
Я сообразила, что ликую как никто другой. Я даже испытала теплые ностальгические чувства к своей бывшей команде, которая просто поразила меня. Дело в том, что мои воспоминания юности были омрачены болезнью и смертью матери, причем настолько, что, полагаю, я забыла о хороших временах в школе.
Нэнси Клегхорн откланялась, спеша на деловую встречу, а мы с Дианой Логен присоединились к остальным из нашей старой команды и пошли в раздевалку, чтобы поздравить наших преемниц и пожелать им успехов в региональном полуфинале. Правда, мы долго не задерживались: юные баскетболистки определенно считали, что мы уже слишком стары, чтобы разбираться в баскетболе, и давно отыграли свое.
Диана подошла ко мне, чтобы проститься.
— Молодость не вернуть, — сказала она, прижавшись щекой к моей щеке. — Я возвращаюсь на Золотое побережье. Наверняка я закреплюсь там. Не переживай, Варшавски!
И она удалилась в меховом облаке серебристой лисицы, благоухая «Опиумом».
Кэролайн с озабоченным видом слонялась у двери в раздевалку, боясь, как бы я не ушла без нее. Она была в таком напряжении, что я почувствовала себя неуютно, попытавшись представить, что ожидает меня в ее доме. Однажды она уже вела себя подобным образом; я вспомнила, как она затащила меня к ним домой из колледжа в один из уик-эндов, сославшись на то, что Луиза ушибла спину и нуждается в помощи, чтобы добраться, например, до раскрытого окна. Однако, попав к ним, я обнаружила, что она заманила меня, чтобы объяснить, почему она отдала маленькое кольцо с жемчугом, принадлежавшее Луизе, в фонд «Братства Святого Венцеслава».
— Луиза на самом деле больна? — спросила я, когда мы наконец покинули раздевалку.
Она строго посмотрела на меня:
— Очень больна, Вик. Похоже, тебе не больно-то хочется ее видеть?
— Ну и какова же твоя дальнейшая повестка дня?
Красная краска залила ее щеки.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Она выскочила из дверей школы, а я медленно последовала за ней и через минуту обнаружила, что она уже сидит в стареньком автомобиле, припаркованном багажником к тротуару. Она опустила окно, когда я подошла, и выкрикнула, что желает поскорее увидеть меня дома, а затем рванула с места так, что завизжала резина. Я понуро двинулась к своей машине, отперла дверцу и нехотя залезла на сиденье.
Мое уныние возросло, когда я сделала поворот на Хьюстон-стрит. Последний раз я была в этом квартале в 1976 году, когда умер мой отец и я вернулась, чтобы продать дом. Тогда-то я и видела Луизу и Кэролайн, которой было уже четырнадцать и которая буквально во всем следовала по моим стопам: она и в баскетбол пыталась играть, но при ее росте даже неутомимая энергия не помогла ей войти в первый состав.
Именно тогда я в последний раз говорила с теми из соседей, кто знал моих родителей. Они выказали неподдельную скорбь по поводу смерти моего мягкого добросердечного отца. И проявили недоброжелательство и вместе с тем завистливое уважение в отношении моей матери Габриелы, умершей десятью годами ранее. Как бы там ни было, но ведь остальные женщины квартала разделяли ее судьбу, приучаясь к экономии, бережливости и овладению всеми способами Габриелы, умевшей считать каждый пенни, лишь бы накормить и одеть свою семью.
Зато когда моей матери не стало, они обрушились на нее, качая головами, осуждали за эксцентричность: Габриела, видите ли, водила свою дочь в оперу, тратя на билет десять долларов, вместо того чтобы купить ей новое зимнее пальто… Она не крестила свою дочь и не отдала ее в школу при «Братстве Святого Венцеслава». Все это раздражало их настолько, что они не пожалели дня на воспоминания, дабы выразить умершей свой протест.
Возможно, самым большим ее безрассудством, по их мнению, было то, что она настояла на своем и меня отправили в колледж при университете в Чикаго. Габриела ценила только все лучшее, а Чикаго и был для нее самым лучшим местом. Так она решила, когда мне было всего два года. Разумеется, Чикаго для нее не шел ни в какое сравнение с университетом в Пизе. Точно так же, как, покупая обувь у Каллабрано на Морган-стрит, она не сравнивала ее с моделями из Милана. Но каждый делает только то, что он может. А потому спустя два года после смерти моей матери я поступила в учебное заведение, которое соседи по кварталу называли «красным университетом». Я отправилась туда, напуганная и восторженная одновременно, словно ожидая возможной встречи с добрым гением. С тех пор я практически никогда не бывала дома.
Луиза Джиак была единственной женщиной квартала, что всегда горой стояла за Габриелу, живую или мертвую. Но ведь она была обязана Габриеле. Да и мне тоже, подумала я, ощутив привкус горечи, что поразило меня. Я представила себе, что я подросток, стоят прекрасные летние дни, а я сижу с ее ребенком или кручусь по дому, пока младенец Луизы верещит где-нибудь неподалеку.
Что ж, этот младенец теперь вырос, но в ушах у меня все еще стоит его требовательный крик…
Я припарковалась позади ее машины и выключила двигатель.
Дом оказался меньше, чем я запомнила, и куда грязнее. Луиза была не слишком хорошей хозяйкой, чтобы раз в полгода стирать и крахмалить занавески. А Кэролайн принадлежала к поколению, которое гнушалось такой работы. Мне следовало бы это знать — я сама была частью того же поколения.
Кэролайн поджидала при входе, все еще раздраженная. Она с трудом изобразила улыбку:
— Мама так взволнована, узнав, что ты здесь, Вик. Она прождала целый день своей положенной чашки кофе и теперь сможет наконец выпить его вместе с тобой.
Сквозь небольшую захламленную столовую она повела меня на кухню, бросив на ходу через плечо:
— Ей больше не разрешают пить кофе. Но ей так трудно отказать себе в этом — слишком многое изменилось для нее вокруг. Поэтому мы договорились, что на одну чашку в день она имеет право.
Она принялась хлопотать у плиты, занявшись кофе с преувеличенной энергией. Вода разбрызгалась, выкипая, и кофе выплескивался на плиту, но она усердно расставляла фарфоровые чашки на подносе, раскладывала полотняные салфетки, затем украсила сервировку веточкой герани, торчавшей из кофейной банки, которая стояла на окне. Наконец она поставила блюдечко со взбитыми сливками, тоже украшенное листочком герани. Когда она взялась за поднос, я поднялась с кухонного табурета и последовала за ней. Спальня Луизы находилась справа от столовой. Едва Кэролайн открыла дверь, специфический запах ударил мне в ноздри — я ощутила его почти физически, этот запах лекарств и немощной разрушающейся плоти. Те же запахи витали вокруг Габриелы в последний год ее жизни. Я сжала правую руку в кулак, впившись ногтями в ладонь, и буквально заставила себя войти в комнату.
Я испытала нечто вроде шока — такова была моя первая реакция, хотя и была уверена, что подготовлена к встрече. Луиза полусидела на постели, облокотившись на подушки. Лицо ее, странного зеленовато-серого цвета, было изможденным, редкие волосы свалялись. Она выпростала руки из широких рукавов поношенного розового джемпера и, раскинув их, протянула ко мне с улыбкой. На мгновение я увидела прекрасную молодую женщину, которая некогда арендовала дом по соседству с нами, будучи беременна Кэролайн.
— Рада видеть тебя, Виктория. Я знала, что ты придешь. В этом ты похожа на свою мать. Да и внешне ты такая же, как она, несмотря на то, что у тебя серые глаза твоего отца.
Я опустилась на колени подле кровати и крепко обняла Луизу. Под шерстяным джемпером тело ее было очень маленьким и хрупким.
Она зашлась в мучительном кашле, сотрясаясь всем телом.
— Прости! Слишком много проклятых сигарет за эти долгие годы. Маленькая мисс прячет их от меня, как будто они могут принести мне еще больший вред.
Кэролайн сжала губы и подошла ближе к кровати:
— Я принесла тебе кофе, мама. Может быть, ты сумеешь выбросить из головы мысли о куреве.
— Да, вот она, моя единственная чашка в день. Проклятые доктора! Сначала они накачивают тебя доверху всяким дерьмом так, что ты перестаешь понимать, пришел тебе конец или ты все еще идешь к нему, а затем, если им удастся поставить тебя на ноги, они отнимают у тебя все, что может скрасить и облегчить твое времяпрепровождение. Запомни, девочка: никогда не попадай в подобное положение.