По следу

Расставшись с одиннадцатой гильзой, Алонов остановился с чувством облегчения. Кажется, это все. Все?.. Это останется… Он постоял неподвижно, глядя туда, где увидел сегодня с высоты ковыльного плато стальной клинок канала. Сейчас перед его глазами был слепой мрак, сгущенный туманной дымкой. Тускло и под самыми ногами в воде отсвечивала звезда.

Где-то, очень далеко, поднялся толстый столб синеватого света, качнулся и исчез. Алонов подумал, что это, наверное, на канале. Там идет пароход. Это его прожектор или это береговая сигнализация. Далеко. Сам пароход в огнях. Кто-нибудь стоит на палубе, прогуливается, сидит в плетеном кресле. Алонов не знал, какие кресла на пароходах, и думал, что плетеные. Там, на удобной палубе, в уютных каютах, много разных-разных людей.

Как это все было далеко!

Может быть, сейчас пароход обгоняет попутные баржи или расходится со встречными. Буксиры тащат караваны с новым хлебом, с нефтью, бензином, хлопком, тканями, машинами, фруктами.

Очень далеко все это, так далеко, что кажется только воображаемым.

Тому, кто мог бы заглянуть в темноту, — какой маленькой, одинокой показалась бы замершая в раздумье фигурка молодого человека, затерянного в глухом краю безлюдной степи, на не топтанной людьми полоске берега, между сообщающимися озерами!

Алонов думал, что немногим более чем через месяц начнется зима. Сначала рамка тоненького льда оденет воду у берегов. Молодой ледок колечками обвяжет камышинки. Вечером, когда стихнет ветер, вода в камышах окрепнет и на тихие плесы потянутся зеркальные языки тонкого льда. Угрожающе нависнет сизое угрюмое небо. На темных зеркалах еще свободной воды тревожно закричат опоздавшие птицы: «На юг! На юг!.. Торопитесь!.. Спешите!..»

Озера замрут. Мороз убьет тех, кто останется, — больных, ослабевших, раненых.

А потом снова придет весна, и снова птицы будут торопиться с юга на север…

Что же, он старался и будет стараться сделать все, что в его силах. «Другой, более умный, более смелый и более опытный, — думал Алонов, — сделал бы и больше и лучше…» Но сам он ничего иного придумать не мог.

А так как каждому из нас, людей, все же всегда хочется считать, что мы сумеем исполнить задуманное, то надеялся и Алонов.

Он вернулся к занятой врагами гриве и прилег под первыми кустами — у выхода с гривы на берег. Ни дыма, ни огня он не видел. Костер бандитов находился в глубине, в гуще кустов, а дым ночью виден, лишь когда его освещает снизу сильное и высокое пламя.

Нужно отдохнуть.

Алонов разрешил себе заснуть до рассвета — на час, на два, он не знал. Пусть немного отдохнут мускулы и нервы. Алонов не боялся проспать. Он сумеет проснуться в те предрассветные четверть часа, когда обычно люди спят крепче всего, — спят те люди, которых не ждет дело. Которых не ждет важное дело, самое главное, для совершения которого, оказывается, только и жил на свете…

Когда рассветет, Алонов должен напасть на бандитов. Ничего иного ему не оставалось. Ничего, кроме боя, он не мог придумать. До сих пор он мог свободно выбирать — напасть или не напасть. После сегодняшнего дня бой сделался неизбежностью.

Что-то еще нужно сделать, чтобы подготовиться? Алонов достал из кармана коробку с кубышками саранчи и спрятал между корнями ивы, выступавшими над песком. Врагам не следует знать, что он разгадал их тайну…

Вверху туман светлел, но на земле было еще почти темно — густой туман ограничивал видимость несколькими шагами.

Алонов приблизительно отдавал себе отчет о расстоянии до того места на гриве, где вчера диверсанты жгли костер. Но идти самой гривой он не решился: можно случайно нашуметь, неожиданно наткнуться на кого-нибудь из шайки — туман заливал кусты, как вода.

Алонов пробирался по самому берегу озера — здесь немного светлее и не было кустов.

С рассветом туман еще больше сгустился. Но свет с неба все резче пробивался вниз, и туман заколебался. Над озерной водой и над кустами возникали прослойки водяного пара — волны, начинавшие принимать причудливые очертания.

Алонов шел будто в колодце — он видел кругом себя на шаг, на два. Внезапно его охватило особенное ощущение — точно он побывал здесь когда-то, так же шел, — но когда все это было, не мог вспомнить.

Под ногами лежал сырой, плотный песок. Алонов бесшумно шагал в своих мягких сапогах. Кусты, которыми поросла грива, то приближались к воде, становясь видимыми, то опять отходили, прячась в тумане. Его вялые, мягкие клочья свисали, цепляясь за ветки, за листья. Сверху все больше и больше прибывало света. Туман из серого стал белым, как вата, как матовое стекло. Ощущение неправдоподобного продолжалось.

С высоты ковыльного плато туман уже скатился, и оттуда можно было бы увидеть, как облако пара над низиной водохранилища все больше редело. Кое-где оно проседало, волнуясь. На высоких местах из него высовывались и опять прятались верхушки деревьев.

А снизу, над озерами, туман то вдруг подскакивал, открывая на короткий миг масляно-гладкую темную воду, то снова густел, тяжелея и прижимаясь к воде.

Внимание Алонова сосредоточилось в слухе. Тишина была полной, густой, и этот мягкий мир, казалось, не мог издать ни одного звука. Потом слева, от озера, донесся слабый плеск. Опять на миг подбросило туман, и Алонов краем глаза увидел на воде крупных белых птиц, неподвижных, как нарисованных. В знакомом звуке, в знакомых очертаниях было что-то успокаивающее — была жизнь.

Алонов чувствовал, что привал врагов близок, очень близок, и двигался все медленнее. Осторожность!.. Осторожность!..

Он не мог подойти к врагам, ориентируясь издали на огонь костра — туман!.. Туман не был предусмотрен в его плане.

Приходилось ждать, ждать. Нужно ждать. Нужно дождаться, пока не будет видно лучше.

Выстрелы должны быть точными…

Алонов ждал.

Людские голоса прозвучали вправо от него и чуть-чуть впереди. Кто-то совсем близко произнес несколько слов, смысла которых Алонов не уловил.

Туман редел. Враги рядом и — не спят. Еще немного.

Шаг, другой. Пауза… Шаг. Пауза… Еще два шага.

Внимание! Еще шаг… Где они?! Еще шаг…

Чем ближе подходил Алонов к привалу диверсантов, тем больше им овладевало спокойствие. Волнения не стало, он как-то охладел — пришло даже нечто будничное, спокойное. Только внутри что-то сжималось, напрягаясь, каменея, как мускул. Шаги, которыми он управлял не замечая, были так плавны и легки, точно он не шел, а скользил, увлекаемый по гладкой поверхности какой-то особенной силой, оказавшейся в его подчинении.

Он сделал еще шагов двадцать, длинных и плавных, и свернул от берега на гриву по некрутому подъему среди редких кустов. Когда он повернулся спиной к озеру, туман над водой подпрыгнул. Птицы, разглядев человека, начали срываться с ночевки, громко хлопая крыльями.

Этих звуков Алонов почти не слышал.

Он уже различал слабую желтизну огня, словно стертого непрозрачным воздухом. Ощущал терпкий запах дыма сырого дерева.

На пути пришелся куст. Алонов обошел его и увидел расплывшиеся в дымке паров очертания человеческой фигуры. Человек стоял во весь рост. Правее был другой, короткий. Он стоял на коленях… Третьего не было.

Шагов двадцать пять! Алонов различал лицо стоящего человека… Лицо смотрит. Сейчас оно увидит.

…Стоя на коленях, Клебановский подшучивал над Хрипуновым:

— Чего же ты застыл, флибустьер? Ты бы сходил, скондотьерил водички, чаюху погоняем… Ты что, оглох, что ли, кот в сапогах?..

Мушка уперлась в грудь врага, стоявшего над костром, и ружье выстрелило само собой, как всегда, как было нужно.

Слова Клебановского покрыл оглушительный, как взрыв, грохот. Хрипунов мешком упал навзничь, отброшенный поперек костра ударом тяжелой пули. Сударев, не вставая, схватился за винтовку.

Ружье еще давило в плечо Алонова тяжестью отдачи, а над мушкой уже возникло лицо второго врага — того, который стоял на коленях. Но выстрела все не было, не было… Выстрела не получалось! Ружье не хотело стрелять само собой, как оно стреляло всегда.