По следу

— На этой заставе — горстка. Два — три солдата на один километр береговой полосы, — объяснял «друг».

Старая новость. У этой армии большие и легко отмобилизуемые резервы.

Пловец не заставлял себя думать, как вчера: наша армия, наши солдаты… Вчера он занимался игрой для успокоения нервов, от страха. Дань суеверию. Говорят, что, когда идешь на такой риск, не нужно внутренне напрягаться, чтобы не привлекать враждебные флюиды. Когда-то пловец увлекался книгами о тайном влиянии личности. Что-то осталось.

«Друг» покинул его на шоссе, которое рассекало приморское селение в длину. Вниз и налево. Там, за вторым поворотом, около столовой останавливаются автомобили.

Сюда не доставал морской ветер, и было душно. Пловец сбросил полученный от «друга» пиджак. Сигнал автомобиля прозвучал так близко, что едва удалось отскочить на обочину. Лихо ездят!

Сейчас этот человек чувствовал себя на каникулах. Он собирался сесть на машину в любую сторону: селение находилось на равном расстоянии от двух приморских городов, и из каждого шли поезда. Для начала он проведет в дороге почти три дня. Вот и отпуск. Он любил ездить, особенно в незнакомых местах.

Хорошо бы нанять такси, но его придется вызывать из города по телефону. Потеря времени, и, кроме того, следует быть незаметным.

Тишина, короткие тени близкого полудня, жара, резкая белизна стен. На лицах лапки морщинок от загара — здесь мало людей носят темные очки. Они берут природу совсем сырой. Кажется, этот буквальный перевод звучит не совсем по-русски? Он усмехнулся собственной шутке. Вернее, ему показалось, что он усмехнулся.

Пустое такси? Какая удача!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Случайное столкновение

Это началось в первое воскресенье второй половины сентября, в степях, довольно далеко к юго-востоку от Уральского хребта, при безоблачном небе и вечернем безветрии — часа за два до захода солнца.

Алонов полз, стараясь как можно плотнее вжаться в землю. Сгибая в колене правую ногу, он старался, чтобы она совсем плоско скользнула вперед. Как только нельзя было больше согнуть ногу, Алонов вытягивал левую руку во всю длину. Ему казалось, что именно так ползают «по-пластунски».

Да, эти два движения удавались ему отлично, и он был уверен, что в этот момент его нельзя увидеть, нельзя различить хоть и в невысокой, а все же поднимающейся до колен траве. Но сразу появлялась необходимость упереться и оттолкнуться ногой, помочь рукой и бросить вперед тело. Алонов все время внушал себе, что тело подчиняется, скользит, ничуть не поднимаясь, и — знал, что обманывает себя. Осенняя трава в степи — плохое укрытие для человека. Конечно, и спина и плечи, особенно правое плечо, выдаются, выдают… Очевидно, это неизбежно. И все же лучше что-то делать, двигаться, чем лечь и притвориться мертвым.

Алонов заставлял себя не думать о том, что с ним случится, когда его плечи и спина действительно поднимутся выше, чем это нужно. Как высоко и насколько выше — этого-то уж он совсем не знал. Будь что будет! Нужно ползти как можно скорее, как только можно скорее…

Куда удобнее и безопаснее было бы ползти, будь свободны обе руки. А у Алонова в правой руке ружье — тяжелое и длинное охотничье ружье. Кроме заботы о себе самом, нужно все время думать, чтобы случайно не забить стволы землей. Ведь ружье с забитыми стволами не ружье. Тогда нечего вообще тащить его с собой!..

Конечно, куда удобнее было бы держать ружье за концы стволов — прикрыть ладонью, тогда земля не попадет внутрь. Но так нельзя волочить ружье, когда оно заряжено и курки взведены. Немыслимо следить сразу за всем и вдобавок думать, не соскользнул ли предохранитель бескурковки, не цепляются ли за что-то спусковые крючки.

Вероятно, если бы Алонова спросили, когда и как он решил ползти именно так, а не иначе, он не сумел бы ответить: времени обдумывать, решать у него не нашлось.

Просто Алонов знал особенности ружья — этого, его ружья. У него спуски предельно мягкие. Для выстрела достаточно чуть-чуть нажать; и это самое важное для охотника «чуть-чуть» отлично удавалось Алонову. В его глазах такое свойство ружья было одним из важных его достоинств. Алонов сам бархатным подпилком отшлифовывал боевые выступы, пока не добился того, что выстрел получался как бы незаметно для стрелка — не столько усилием мышц, как усилием воли. Когда Алонов еще только начинал стрелять, он обнаружил у себя сквернейшую привычку дергать за спуск, «срывать выстрел». Многие охотники всю жизнь не могут избавиться от этой привычки и живут не стрелками, а стрельчишками. Поэтому и Алонов вначале мазал и мазал, хотя глаз у него был от природы верным и с самого раннего возраста он умел лучше любого мальчишки попасть в цель камнем или мячом. Мягкие спуски отучили его дергать, и теперь он стрелял безупречно метко. Отладил он и предохранитель так, что тот легко подавался от нажима большим пальцем. Вот и пришлось ему сейчас расплачиваться за достоинства ружья.

Однако он даже и не подумал расстаться с оружием. Хотя держать ружье за ложе, оберегая предохранитель и спуски, вытягивать левую руку, подтягивать правую ногу, перебрасывать тело вперед и стараться не поднимать спину, плечи, бедро — делать все сразу, быстро, без перерывов — было очень неудобно, очень трудно…

Добраться до рощи, доползти до опушки, скрыться — вот что главное, самое главное! Но где была роща, Алонов в эти секунды толком не знал. Как это произошло? Да, сначала он метнулся в степь. Пробежал сколько-то — шагов двести или триста. Потом укрылся за теми кустами, откуда пополз. Он знал, что ползет к роще. Сейчас ему нужно добраться до деревьев. Далеко ли они? Если близко, то можно вскочить и добежать. А если еще далеко? Как быть, как узнать?.. Он не решался поднять голову, не мог себя заставить, если бы и решился, — слишком сильно боялся.

На какое расстояние удавалось Алонову передвигаться каждый раз, когда он отталкивался ногой? Это еще можно было сообразить. Но сколько раз он уже проделал одно и то же движение, как долго ползет — этого Алонов совершенно не помнил.

Ему казалось, что он ползет невозможно медленно и невозможно долго. Страх был слишком силен. А ведь на самом деле Алонов скользил быстро, решительно, даже, пожалуй, умело. В этом не было его заслуги: страх тоже бывает учителем. Но ружье Алонов все же не бросил!

Но почему он не слышит своих преследователей? Где они и что делают? В растерянности Алонов подумал, что эти люди дошли до кустов, оттуда наблюдают за ним и сейчас обнаружат его.

При мысли, что кто-то стоит там, внимательно осматривает местность и, может быть, уже приглядывается к нему, Алонов замер. Всем телом он ощутил, как чей-то взгляд остановился на нем. Конец…

Алонов не мог представить себе лица этого человека — он плохо умел вызывать в воображении даже слишком хорошо знакомые фигуры и образы, — но ясно представлял себе, почти видел, как этот человек вжимает в выем плеча приклад ружья и жмурит левый глаз. Прямая линия протянулась от глаза стрелка, через прорезь прицела легла на мушку, коснулась затылка Алонова и уперлась между лопатками.

Ужас сковал его. Скорее, пусть это будет скорее! Он чувствовал себя совершенно беззащитным. Ему хотелось крикнуть: «Ну, стреляй же, стреляй!» — а правая нога непроизвольно согнулась в колене, левая рука вытянулась будто бы сама, и Алонов опять пополз.

Вероятно, именно в эти секунды наступил перелом… Пот струился по лицу, заливал глаза.

Выстрела не было. Алонов чувствовал, что сзади, в спину, между лопатками, в это самое беззащитное почему-то место, больше не давит страшная прямая, которая превратится в пулю.

Голову Алонов все время держал очень низко. Подбородком и левой щекой он касался земли. Его разгоряченное лицо царапали и резали острые подсохшие травы, жесткие стебли дурмана и чертополоха, но он не чувствовал этого.