Страница 8 из 144
Другое существенное отличие Серапионов от иных групп — сознательное отсутствие идеологической программы, нежелание её формулировать и выпускать манифесты. Через год Лунц не утерпел и написал декларацию «Почему мы Серапионовы Братья»; Серапионы с ней не спорили, но в дальнейшем им пришлось от неё, как теперь выражаются, тщательно отмазываться. Декларация заявляла: «В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный устав, — мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований» (см. приложение I) и, можно дополнить, без протоколов и стенограмм. Столь же определенно провозглашалась необходимость независимости литературного творчества от политики: «Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ… Мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью». При этом речь не шла о единой литературной школе: «У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы. У каждого из нас можно найти следы различных литературных влияний. „У каждого свой барабан“, — сказал Никитин на первом нашем собрании».
Однако режим требовал ясного политического ответа на вопрос: с кем вы? Лунц отвечал яростно: «У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Мы же вместе, мы — братство, требуем одного: чтобы голос не был фальшив… Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь». Не думаю, чтобы политика начисто исключалась из серапионовских дискуссий, а идеологические расхождения между Братьями были серьезны. Когда в 1921 году, после подавления кронштадтского восстания, Федин покинул ряды большевиков — вряд ли кто из Серапионов его осуждал. Так же поначалу все в принципе были согласны и с декларацией Лунца (даже в 1929 году применительно к ней Слонимский употреблял формулу «Серапионы устами Лунца» — см. приложение I). Когда времена круто переменились, от декларации Лунца пришлось отречься, а о политическом жесте Федина «забыть» (о нем вспомнил Каверин в «Эпилоге»[82])…
Третье отличие Серапионов — приоритетное внимание к вопросам литературной формы, понимание значимости её остроты и оригинальности — именно эти вопросы были главным предметом серапионовских дебатов.
Увлечение художественной, а не публицистической работой — характерно почти для всех Серапионов. Не случайно они так единодушно осуждали газетную «клюкву» Никитина после его бойкого западного турне. Редкие статьи Серапионов были заказными; даже декларация Лунца возникла в результате настойчивой просьбы к Серапионам редактора «Литературных записок» написать о себе[83].
1922–1923 годы — пора первых успехов Серапионов, годы торжества их Братства, еще нужного всем участникам группы — они продолжали учиться сообща. Интерес к их работе, спрос на неё становился заметным, и брань комортодоксов только подстегивала его. Издание альманаха «Серапионовы Братья» в Берлине, выход в тогдашней «столице русской эмиграции» книжек серапионовых авторов создавали им рекламу — их начинали переводить и за рубежом. Поразительно совпадение взглядов: советские «левые» (осуждающе) и берлинские эмигранты-интеллектуалы (одобрительно) считали прозу Серапионов контрреволюционной (31 марта 1925 года Горький писал Слонимскому именно о таком мнении Ф. А. Степуна, оспаривая его[84]). Контрреволюционна ли художественная правда? — вопрос фазы самой революции. Когда она на подъеме, т. е. выражает чаемые потребности общества, ей нечего правды бояться. Когда же она изжила себя и переродилась, правда — всегда «контрреволюционна».
Серапионы считали себя поколением революции (точнее — Революции): они ничего не потеряли в результате её совершения, наоборот, — революция, убрав массу старых фигур, расчистила перед ними литпространство; они приобрели редкую возможность совсем молодыми энергично войти в литературу и быстро стать «классиками» (другое дело, что «расплата» за это оказалась тяжкой и губительной для них для всех).
Основополагающее: «мы — разные!», нежелание играть в политические игры, неспособность толком организовать регулярный журнал или альманах группы (в 1922 году это было небезнадежно) и, как следствие, необходимость подлаживаться под чужие редакции, отъезд Горького (1921), бегство Шкловского (1922), закрытие Зиновьевым Дома Искусств (1922[85]), отъезд и ранняя смерть Лунца (1923–1924), переезд в Москву Всеволода Иванова (1924) привели к постепенному разброду среди Серапионов. Начало ему положил оставшийся в Питере Никитин — он стал печататься в Москве, хорошо зарабатывать, съездил на Запад, увидел красивую жизнь и понял, что она стоит жертв: не все ли равно, как писать — красные мучают и убивают или белые, зато — деньги и блага. Так или иначе, он показал пример, и в дальнейшем на эту дорожку ступали многие. Вопрос в том — становилось ли это непреложным жизненным правилом (написал же Федин «Горького среди нас» после пустоватых романов, а Каверин — «Скандалиста» после «Девяти десятых судьбы»).
Серапионы, самые чувствительные к судьбе ордена, его распад предчувствовали давно. 24 января 1923 года Лунц с отчаянием, но и с надеждой, писал удравшей за границу Нине Берберовой: «Должен Вам сообщить очень горькую для меня новость: Серапионы разваливаются. Медленно, но неуклонно. Часть вышла в знаменитые писатели и тяготится „партийным ярмом“. Но ведь партийности-то у нас нет. Всё одно: не клеятся больше наши „субботы“, не все приходят. Я в отчаянии. Даже очередная наша годовщина (1 февраля) не состоится. А помните, как в прошлом году весело было! Ну, да будем надеяться, что это временно. Я твердо знаю: разойтись мы не можем — слишком крепко спаяны. Серапионы трещат, но развалиться не могут»[86].
Когда в мае 1923 года Лунц, яростно утверждавший: партийности у нас нет, уехал лечиться, Серапионы почувствовали себя чуть привольнее. Находясь в Гамбурге, Лунц это узнал. 27 января 1924 года «Петроградская правда» напечатала статью «Пролетарские писатели памяти тов. Ленина»; подписи пролетарских писателей замыкались почему-то не пролетарским И. Груздевым, а следом заявлялось, что к «непролетарским писателям» присоединяются (среди прочих): «Всев. Иванов и группа Серапионовых братьев: Н. Никитин, К. Федин, М. Зощенко, Н. Тихонов, Е. Полонская, М. Слонимский и В. Каверин» (т. е. в итоге перечислены были все Серапионы, кроме Лунца). Эмигрантская пресса подняла вокруг этой публикации шум, и 19 февраля Лунц высказался об этом в письме Федину: «Я имел счастье прочесть в здешних г… газетах все „ваше“ воззвание с вашими подписями — здесь, разумеется, всё перепечатали с соответствующими комментариями[87]… Вся здесь идиотская публика зашипела. Ну, на них наплевать, но я, признаться, тоже смутился. Дело не в воззвании и не в отдельных подписях — каждый имеет право подписывать что ему угодно, — а в том, что там стоит наша марка, серапионовых братьев, а этого мы всегда избегали. Выходит, что всякий брат должен принять это воззвание. Это насилие и неправда. Поэтому я искренно обрадовался, получив от Лидочки (Л. Б. Харитон — Б.Ф.) известие, что это дело Никитина»[88].
16 июля 1924 года (т. е. после смерти Лунца) уже Федин жаловался Горькому: «Мы часто бываем вместе, мы любим бывать вместе, но наши встречи обусловлены привычкой, дружбой, необходимостью, но не потребностью. Потребность жить и работать в братстве исчезла с условиями и романтикой голодного Петербурга. Я говорю обо всем этом с болью, как скажут вам об этом Слонимский, Зощенко, Каверин, Тихонов, сказал бы Лунц»[89].
82
В. Каверин. Эпилог. М., 1989. С. 245.
83
Тынянов назвал эту публикацию «развращением молодых начинающих прозаиков» — см. комментарии М. О. Чудаковой в книге: Ю. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 448.
84
М. Горький и советские писатели. С. 387.
85
В 1922 г. были запрещены собрания в Доме Искусств, общежитие просуществовало до 1923 г.
86
Л. Лунц. Обезьяны идут. СПб., 2000. С. 231.
87
См. например, статью Антона Крайнего (З. Н. Гиппиус) в журнале «Современные записки» (Т. XIX. 1924), что вспоминал в «Руле» Б. Каменецкий (Ю. И. Айхенвальд) — в номере, где был помещен некролог Лунцу (11 мая 1924).
88
Вопросы литературы. 1993. № 4. С. 257. Публикация Н. К. Фединой.
89
М. Горький и советские писатели. С. 473–474.