Страница 54 из 65
— Вот бы тебе когда-нибудь там поторчать, — вздохнула Анна Анатольевна.
— Очень надо.
— Знаю. Тебе ничего не надо в отличие от всех нормальных людей. Была бы я на месте Жени, я бы давно поставила на тебе крест.
— Она и так его поставила.
По Женькиному тону Анна Анатольевна поняла, что это не просто треп. Видимо, что-то произошло за эти дни. Что-то такое, о чем он ей не рассказал. Она настороженно глянула на него.
— Ты… ты говорил с ней?
— Нет. Она сама.
— Что сама?
— Сама. Подходила на позапрошлой репетиции.
— И что? — с надеждой спросила Анна Анатольевна.
— Да ничего. — Женька уставился себе под ноги.
— Как ничего? Такого быть не может. Не морочь мне голову, пожалуйста. Ты извинился перед ней?
— С чего это я должен извиняться?
— Опять двадцать пять! — Анна Анатольевна с досадой хлопнула в ладоши и остановилась. — Нет, тебя вправду нужно лечить. В больницу положить, как твою мать. Может есть какие лекарства, которые помогают в таких случаях?
— Нет никаких лекарств. Пошли, а то пропустите свой фильм. — Женька нетерпеливо потянул ее за рукав.
— Нет, ты подожди, — уперлась она. — Давай, выкладывай, как все было! Снова ей нахамил, да?
— Нет! Просто сказал, что подумаю.
— Подумаешь?! Да над чем тут думать, солнце мое?
— Есть над чем. Я еще окончательно ничего не решил. Может, я и не смогу, если она будет… с ним.
— Господи, какая тебе разница? Это ведь ее дело, ее учеба, она на это силы тратила в течение пяти лет. Пусть себе защищает диплом под руководством твоего отца — это же не означает, что она с ним будет спать!
— Вообще-то, она сказала, что не станет больше с ним заниматься, — неожиданно проговорил Женька. Помолчал секунду и прибавил: — Если я правильно понял.
Анна Анатольевна смотрела на него, раскрывши рот.
— Ты… издеваешься надо мной? Да?
— Нет. Я просто не верю ей. Не может быть, чтобы она так сразу отказалась.
— Болван ты! Еще как может быть! — Анна Анатольевна резко развернулась и засеменила вперед, в темень.
Женька постоял, потом двинулся следом за ней. Она шла, не глядя на него больше, всем своим видов выражая высшую степень осуждения. Они доковыляли до остановки, сели в автобус.
— Я не знаю, что с тобой делать, — устало проговорила Анна Анатольевна. — Любому терпению рано или поздно приходит конец. Помяни мое слово, когда ты, наконец, соберешься что-либо предпринять, будет поздно. Столько раз обижать человека нельзя — последствия получатся самыми печальными.
— Я ее не обижал.
— Еще как обижал. Сам говоришь, что Женя поставила на тебе крест. Значит, прекрасно понимаешь, что натворил.
— Я вовсе не поэтому так говорил.
— А почему?
— Потому, что она общается с Крашевниковым.
— Женя? С Крашевниковым? Не говори глупости. Я не видела, чтобы они были вместе.
— Зато я видел.
Автобус остановился у метро. Анна Анатольевна и Женька присоединились к толпе, которая текла в подземный переход.
Пожилая концертмейстерша молчала, погруженная в свои мысли. Странная молодежь пошла нынче. Вроде бы все такие продвинутые, современные, зубастые, знают свои права, и палец им в рот не клади. И в то же время какие-то они все инфантильные. Сущие дети. А ведь лет обоим Женям не так уж и мало. Сама Анна Анатольевна в девятнадцать окончила музыкальное училище и уехала по распределению в крошечный волжский городишко. Преподавала в клубе, театр организовала, они там целые оперы ставили. Никто ей не помогал, все сама: и педагог, и настройщик, и режиссер в одном лице. А потом влюбилась в парня, тот в клубе осветителем работал. Поженились, жили душа в душу, хотя и разные были: он деревенский, она городская, да еще столичная штучка. Разборками заниматься просто-напросто времени не было, каждый работал по десять часов в сутки. Пятнадцать лет, как один день промелькнули, а потом умер ее Боря. Сгорел от рака, не помогла ни операция, ни заграничные лекарства, на которые ухлопали все сбережения. И осталась Аня одна — ребеночек у них отчего-то не получился. Вернулась в Москву, в мамину квартирку, устроилась на работу. Так больше и не встретила никого, кто бы стал ей дорог, как Боря. Растила соседкиного сына, как своего собственного, а вырастила не пойми кого. Разве у них с Борей так было — чтобы не верить друг другу, ревновать попусту, подозревать Бог знает в чем? Да они каждой минуте радовались, что были вместе, сообща откладывали жалкие свои копейки, покупали друг другу трогательные подарки — то, что завозили в их сельпо…
…Женька тоже думал о своем. О том, что, конечно, он кретин. Сам довел Женю до слез, а теперь пеняет на то, что она побежала плакаться к Саньку. Но с другой стороны, могла бы так не торопиться. Поплакала бы одна в сторонке, он бы не выдержал, подошел к ней. И мобильник свой Женька вот уже три дня, как включил, а Женя не звонит. Не звонит! Значит, не нужен он ей больше, и дело с концом.
А кому он вообще может быть нужен с его тараканами и вечным ступором?
…В памяти отчетливо всплыла большая светлая комната. На потолке три ряда длинных ламп, впереди блестящая, новенькая черная доска. У доски нарядная женщина в светло-сером костюме, с каштановыми, вьющимися волосами. Женькина первая учительница, Екатерина Дмитриевна.
Она берет со стола длинную указку и тычет ею вперед, туда, где за партами сидят мальчишки и девчонки, маленькие, с наивными круглыми глазами — ее первоклассники.
— Все встали! С учителем нужно здороваться стоя. Поняли меня?
— Да-а, — тянет нестройно разноголосый хор.
— Теперь сели. Сели, я сказала. Ты почему стоишь? Глухой что ли? — Остро отточенная указка тянется к Женьке. Тот хотел сесть вместе со всеми, но не успел. Что-то помешало ему: может нога зацепилась за ножку стула, а может отвлек соседкин пышный бант, похожий на белоснежную бабочку. Он стоит, парализованный окриком, и видит только одно — тонкое жало указки, направленное прямо ему в лицо. А вдруг ему выколют глаза этим жалом?
— Карцев! Ты здоров? Я тебя спрашиваю!
Женька молчит. Он только месяц назад вышел из больницы, и пугается каждого шороха, а уж когда на него кричат, то из головы начисто вылетают все слова. Все до единого. Остается только ужас, руки и ноги деревенеют.
— Нет, ты явно нездоров. Дети, оказывается, Карцев у нас дебил. Не понимает русского языка. Сядь на место или выйдешь вон.
Женька, наконец, с трудом справляется с собой и лезет за свою парту. Екатерина Дмитриевна начинает урок. Тут же с соседнего ряда к нему на стол летит скомканный бумажный шарик. Женька берет его в ладонь, разворачивает. На обрывке тетрадного листа в косую линейку кривая надпись печатными буквами: «ДИБИЛ».
У окна радостно ухмыляется огненно рыжий пацан с веснушками во все лицо. Женька отворачивается от него. Съеживается. Он не знает, куда ему смотреть. На доску нельзя — там стоит сердитая Екатерина Дмитриевна. На соседку? Она, кажется, тоже смеется. Он утыкается взглядом в парту. Кто-то толкает его сзади кулаком. Все. Точно лопнула пружина. Женька вскакивает и со всей силы лупит обидчика букварем по голове.
— Вон! — кричит Екатерина Дмитриевна. — Вон из класса!
Дома он ревет.
— Не пойду больше туда! Никогда!
Матери нет, она лежит на лечении. Вместо нее в квартире тетя Аня и отец. Он кажется Женьке совершенно нереальным — будто сошедшим с экрана телевизора. Красивый, солидный, рассудительный, громкоголосый. Никогда раньше он не оставался у них больше чем на два-три часа, а теперь сидит весь вечер.
— Нельзя не ходить в школу, — поучительным тоном говорит он, обращаясь к Женьке. — Нельзя. Понимаешь?
Тот упрямо вертит головой.
— Не понимаю.
Отец пробует докопаться до истины.
— Почему ты не сел, когда тебе велели?
Женька молчит.
Тут вмешивается тетя Аня.
— У него, как бы это выразиться… позднее зажигание. Вот.
— Глупость какая. — Отец усмехается пренебрежительно.