Дюма

Заведует казнями тот, к кому Шарль приехал учиться, — Евлогий Шнейдер, историческое лицо, чудовище еще большее, чем Каррье из «Бланш»: он был священником. «Этот общественный обвинитель, когда ему не хватало работы в Страсбурге, рыскал по окрестностям в сопровождении грозной свиты — гильотины и палача. По любому доносу он являлся в города и деревни, жители которых надеялись, что никогда не увидят это орудие смерти, производил расследование на месте, обвинял, выносил приговор и приводил его в исполнение, а посреди этой кровавой оргии восстанавливал нарицательный курс ассигнатов, потерявших восемьдесят пять процентов стоимости, и один снабжал армию, испытывавшую нужду во всем, большим количеством зерна, чем все комиссары округа, вместе взятые». Но и Шнейдера некоторые активисты террора считают умеренным и жалуются на него в Париж. Шнейдер шантажом принуждает стать его женой девицу Клотильду де Брен. Ну зачем Дюма этих девиц всюду пихает… Но он лишь следовал источникам: Шнейдер действительно силком женил на себе девушку. У Дюма его арестовывают в день свадьбы, как на самом деле — источники расходятся: то ли до, то ли после. Он имел право выбрать самый эффектный вариант.

Шнейдера казнили, а Шарль попал к генералу Шарлю Пишегрю, командующему Рейнской армией: он воевал успешно, но в 1795 году перешел к белым, был сослан в колонии, в 1804-м вновь участвовал в контрреволюционном заговоре, был арестован и покончил с собой. Дюма реабилитирует его: «Мы читали в трудах историков, что Пишегрю предал Францию ради губернаторства в Эльзасе, красной орденской ленты, замка Шамбор с парком и угодьями, двенадцати пушек, миллиона наличными деньгами и ренты в двести тысяч франков, половина которой перечислялась на имя его жены и по пять тысяч — каждому из его детей; наконец, ради поместья в Арбуа, носящего имя Пишегрю и освобожденного от налогов на десять лет. Первое конкретное опровержение данного обвинения состоит в том, что Пишегрю никогда не был женат, и, следовательно, у него не было ни жены, ни детей…» Почему предал? Он видел идеал в США, хотел жить «при Вашингтоне, а не при Кромвеле», и ему казалось, что если он поможет вернуть трон «белым», они исправятся, а «синих» исправит лишь могила.

Поздней осенью 1866 года Дюма писал об осадах и победоносных битвах, был упоен, счастлив и — влюблен. Некоторые биографы считают, что у него была тогда связь с 34-летней Олимпией Одуар, писательницей, феминисткой, что не мешало ей, по мнению Гюго, «охотиться за пожилыми знаменитостями»: в письмах Дюма она звала его «дедушкой», он ее — «деточкой»; крутилась возле Дюма и ее подруга, 28-летняя Франсуаза Шартье Адель, пишущая под псевдонимом «Камилл Делавиль», позднее утверждавшая, что была секретарем Дюма, хотя никто этого не подтвердил. Но достоверно известно лишь о том, что он был увлечен Адой Менкен, женщиной типа Маты Хари или Марии Будберг, чья жизнь — загадка.

Родилась она в Луизиане примерно в 1835 году, ребенком танцевала в балете, якобы в 12 лет перевела Илиаду, в 17 лет то ли вышла, то ли не вышла замуж. На Кубе танцевала, в Техасе редактировала газету; Уолт Уитмен, Марк Твен и Брет Гарт были ее друзьями. В 1856 году она вышла замуж за музыканта Александра Менкена и стала писать о «еврейском вопросе», Ротшильд ею восхищался как публицистом. Порвала с мужем (развод в США был разрешен), поступила в театр в Новом Орлеане, потом в Нью-Йорке, там в 1859 году вышла за боксера Джона Хинена, с ним тоже не ужилась. Актрисой была не ахти какой, коллега посоветовал ей не играть в обычном театре, а придумать что-нибудь экстравагантное. Она придумала полуцирковую постановку по мотивам «Мазепы» Байрона: сюжет предельно упрощен и масса трюков на лошадях. Первое представление в Олбани, успех, гастроли по стране. В 1862 году она вышла замуж за своего импресарио Роберта Ньюэла, родила двоих детей, оба умерли во младенчестве. Разошлась с мужем, в 1866-м, будучи беременной от неустановленного мужчины, вступила в фиктивный брак с актером Джеймсом Беркли и уехала на гастроли в Лондон (рожденный ею ребенок тоже умер). В Англии имела шумный успех, рассказывала, как была ковбоем и охотилась на буйволов, оказалась в плену у индейцев и, загипнотизировав их, бежала, и тому подобное. Беседовала с мужчинами о политике, философии и теологии, Диккенс и Суинберн переписывались с нею как с равной. Из Лондона приехала в Париж, поселилась в отеле на бульваре Страсбур, весь город стремился к ней. Дебютировала 31 декабря 1866 года в театре «Готэ». Дюма пришел к ней за кулисы в первых числах января 1867 года.

Дюма — Аде Менкен: «Если правда, что у меня есть талант, как правда то, что у меня есть сердце, — и то и другое принадлежит тебе…» Сыну: «Несмотря на мои годы, я нашел свою Маргариту, для которой играю роль Армана…» (герои «Дамы с камелиями»). Второй раз (после Беатрис Пирсон) женщина незаурядная согласилась стать ему близким человеком, не говорим «любовницей», так как в этом есть сомнения, но на людях она с ним бывала постоянно. Сын, дочь и знакомые были шокированы. Но она ему подходила, она была тем, в чем он нуждался, и он расцвел. «Белые и синие» печатались в «Мушкетере» с 13 января 1867 года, номера газеты шли нарасхват, тираж удвоился. Как давно не было такого успеха! Чем его объяснить? И тема благодатная — гордость нации, ее победы, и вдохновение было, и старался, и написано хорошо. Часто, когда его работы принимали плохо, он винил читателей и редакторов. Теперь, когда принимали как нельзя лучше, — был недоволен собой. «Есть некоторые предметы, которые я бессилен изобразить: одна из самых больших печалей для писателя — знать, что он пишет слабее, чем чувствует». Кажется, после «Сан-Феличе» и «Марии Лафарг» он начал становиться другим писателем, которым мог стать изначально, не сверни на легкую дорогу. Но тогда бы мы не знали «Трех мушкетеров»… Стоило ли оно того?

Роман завершился 22 февраля победой над пруссаками, с 23-го Дюма начал публикацию «Волонтера 92 года» под названием «Рене Бессон, свидетель революции», но читатели бесновались, требуя продолжения «Белых и синих», — он уже и забыл, что такое бывает. Опять оборвал бедного «Волонтера» и взялся за «Белых и синих». Мы столько ждали, когда он напишет о самом странном и любопытном моменте — падении Робеспьера и конце террора, но он опять пропустил его, перепрыгнув в осень 1795 года: террора уже нет, страшный Конвент, куда вернулись жирондисты, принял очень милую конституцию, провел амнистию, переименовал площадь Революции в площадь Согласия и… самораспустился. Зачем? А затем, что хотел все делать по-человечески, ведь Конвент был и законодательной, и исполнительной, и судебной властью. Теперь появились парламент и избираемый им исполнительный орган — Директория: пять человек, принимающих решения большинством. Это, конечно, была ошибка: многоголовая исполнительная власть нежизнеспособна. Но все эти милые интеллигенты (а в новый парламент опять избрались такие) боялись диктатуры… (Они так боялись повторения старого, что, дабы не допустить новой «Горы» и вообще фракций, депутатам воспрещалось больше месяца сидеть на одних и тех же местах.)

Члены Директории ссорились между собой и не умели ни денег найти, ни от врагов отбиться. И началось: роялисты, шуаны, заговоры, парижские Советы бузят, 13 вандемьера (5 октября) 1795 года — роялистский мятеж, пошли на поклон к Бонапарту, тот подавил восстание, потом провел блистательную итальянскую кампанию. А кругом раскол, инфляция, хаос, едва во Францию разрешили вернуться роялистам, как они стали готовить переворот (в 1797 году 259 роялистов избрались в парламент). Дюма привел документы: заговор был и Директория защищалась. 18 фрюктидора (4 сентября) 1797-го Бонапарт вновь играючи подавил мятеж и подумал: да сколько же я буду стараться для кого-то? «Я спросил, можно ли мне присоединиться к ним [Директории], но они мне отказали. Если бы я остался здесь, мне пришлось бы их свергнуть и стать королем. Аристократы никогда на это не согласятся; я прощупал почву: время еще не пришло». «Итак, Бонапарт хотел покинуть Европу не для того, чтобы вести переговоры с Типпу Сахибом через всю Азию или сокрушить Англию в Индии. Ему надо было покорить этих людей! Вот истинная причина его похода в Египет».