Дюма

В 1864 году Мингетти прекратил финансирование «Независимой», еще два месяца она держалась, писала о том, о чем нельзя было писать во Франции, — о проходившем с 26 февраля по 30 марта процессе над четырьмя итальянцами, покушавшимися на Луи Наполеона. Один из них утверждал, что в заговоре участвовал Мадзини, соратник Гарибальди. Дюма не выносил Мадзини (взаимно), но писал, что это бред, а французам советовал быть к итальянцам снисходительнее, ибо в соответствии с их полудикарским воспитанием они не убийцы: «В Италии есть человекоубийство и тираноубийство. Первое — убийство человеком человека. Второе — убийство гражданином тирана». Он повторил эту мысль в «Сан-Феличе», добавив: «Одна Франция достаточно цивилизованна, чтобы поместить в один ряд Лувеля[27] и Лассенера[28], и если она делает исключение для Шарлотты Корде, то лишь по причине физического и нравственного ужаса, который вызывал жабообразный Марат».

Газета погибала (ее потом воскресили уже без Дюма), ее редактор готовился к отъезду. Дома нашлась работа — в «Газетке», издании новаторском (ее не распространяли по подписке, а продавали на каждом углу очень дешево) и необычайно успешном. Мийо предлагал взять Дюма в штат, но он отвечал, что будет просто писать передовицы. Была новая подруга, тридцатилетняя, третьесортная (увы, опять!) певица Фанни Гордоза. Он забрал ее, Эуженио Торелли (тот в Париже совершенствовался как журналист и в 1876 году создал успешную «Коррьере делла сера») и Адольфа Гужона и 6 марта отплыл во Францию. Снял квартиру на улице Ришелье, 112, любимый четвертый этаж, нанял для Фанни учителей пения, хотел узаконить отцовство Микаэлы, Эмили отказала, суд он проиграл, но получил разрешение видеться с дочерью. Микаэле, 1 января 1864 года: «Моя дорогая маленькая Бебэ! Надеюсь, что через три-четыре дня смогу тебя обнять. Я очень рад, что увижу тебя, но не надо никому говорить о моем приезде, чтобы у меня было время вволю приласкать тебя. Мари и я принесем тебе двух красивых кукол и игрушки…» Платья для кукол шила Мари — ей хотелось иметь ребенка, она мечтала, что отец удочерит Микаэлу. А он, уже дедушка, наконец созрел для роли отца. Из мемуаров дамы, наблюдавшей, как они гуляли в Булонском лесу: «Ребенок 5–6 лет, крайне хилый, сразу видно, что плод отцовства старого борова… Уродина, разумеется, со впалыми восковыми щеками и огромным тонкогубым ртом. Но все эти уродства искупались умными глазами. Была невыразимая привлекательность в этом детском взгляде, нежность и меланхолическая глубина… Было видно, как они привязаны друг к другу».

Сыну он казался чересчур беспокойным, но жизнь его, хоть и шумная, была, как обычно, размеренна. Писал «Сан-Феличе», давал статьи в «Газетку» — об Италии, о Гражданской войне в США. Линкольн прислал ему письмо: выражал признательность и просил книгу с автографом, чтобы продать на ярмарке в пользу раненых солдат: «Мы знаем, что не напрасно обращаемся к Вам, чье сердце и перо всегда служили человечности и милосердию». Линкольн также предлагал сделать пожертвование. Дюма прислал 100 книг вместо одной и мизерное пожертвование — 50 франков. Но подписку объявил, хотя и там собрали не много. По части организованной благотворительности он был скуп. Вот если бы Линкольн пришел к нему — тогда бы, наверное, отдал предпоследнюю (не последнюю) рубашку: современники свидетельствуют, что он давал деньги всякому человеку и всякой сволочи, какая не ленилась прийти и разжалобить его.

В марте Биго Префонтен, внук одного из тех, кто опознал беглого Людовика XVI, подал иск о клевете на деда. Суд первой инстанции 2 марта признал Дюма виновным: было две версии об участии Префонтена в том деле, а он привел одну. (Дюма обжаловал решение, и апелляционный суд в 1865 году вынес знаменательное решение: «Историк имеет право выбрать версию».) В апреле он ездил в Гавр на судостроительную выставку и писал о новом изобретении — непотопляемой спасательной шлюпке, вернувшись, дал объявление о найме секретаря — Гужон у него в Париже не работал, Вейо хотел уйти из-за проблем с оплатой. Пришел молодой безработный Бенжамен Пифто и сразу был принят. Пифто, «Дюма без пиджака» (1884): «Он незамедлительно усадил меня около себя и принялся диктовать для „Газетки“ статью о Шекспире, где, насколько помню, назвал его „наивысшим существом после Бога“… Вечером, отпуская меня до следующего дня, он вручил мне аванс из моей зарплаты, которая составляла 100–200 франков в месяц… Впрочем, мы никогда не заключали договора и не считали, кто кому сколько должен. Когда я говорил, что мне нужны деньги, он отвечал: „Возьмите сколько вам нужно“, и я брал сколько мне было необходимо». Обязанности Пифто: покупать утром что-нибудь к завтраку, принимать гостей, отвечать на письма и переписывать тексты, устраняя повторы и расставляя знаки препинания. По его словам, Дюма питал к нему «отцовскую привязанность» и он был «скорее другом, чем секретарем». «Он поддерживал меня во всем, и, когда он шел к кому-нибудь на ужин, я всегда шел с ним». Пифто перечислил тогдашний круг общения Дюма — он невелик: Шервиль, Ноэль и Поль Парфе, художник Гектор Монреаль; дочь приходила часто, сын — редко; дважды в неделю няня приводила внучку.

«Колосс телом и умом… широкое лицо, полные губы, курчавые волосы, очень развитые челюстные кости и светлая кожа; но эта экзотическая голова была освещена необычайно живыми голубыми глазами, которые казались кратерами вулкана разума, и все было смягчено излучением несказанной доброты… Наконец, во всем его лице, жестах, словах и действиях было что-то, от чего даже самый ненаблюдательный человек говорил себе: „Это — сила!“… Гордость была его излюбленным грехом. Во всем, что выходило из-под его пера, замечалось злоупотребление словом „я“. В разговоре этого было меньше. Он мало говорил о себе, но любил, когда другие говорили о нем с восхищением… Что касается философских взглядов, то, насколько мне известно, в то время он был атеист и материалист. Как-то раз кто-то за столом говорил о переселении души и иной жизни. „Душа! — сказал он. — Я в это не верю, так как иная жизнь бессмысленна“. „Почему?“ — возразил верующий. „Потому, — ответил Дюма, — что мы не помнили бы первую. Зачем мне возрождаться два раза, сто раз, если я не помню моих предыдущих существований и если нет связи одного с другим, если я не нахожу тех, кого знал и любил?“» (При этом был суеверен, носил амулеты, верил в приметы, хотя и утверждал обратное.) «Другим его грехом было женолюбие. Он старался демонстрировать любвеобильность, сравнивая себя с Шекспиром, Мольером, Байроном и т. д. Несмотря на свои 60 лет, кроме сожительницы, у него обычно бывало еще 3–4 женщины, выбранных наугад из тех многих, что писали ему».

Из добродетелей Дюма Пифто отметил участливость, щедрость, такт и незлобивость: «Он не умел ненавидеть. Когда он встречал критика, только что грубо его разнесшего, он говорил: „Какую отличную статью я дал вам повод написать!“»; «Он был прелестным собеседником, хотя у него был легкий дефект произношения, с „э-э“ и „м-м“ в начале фраз, и в публичных выступлениях это мешало»; «Легкость письма необычайная: ни одного вычеркивания, ни одного исправления. И, что еще удивительнее, вернувшись после званого ужина, он садился писать как ни в чем не бывало. Вино на него совсем не действовало. Впрочем, пил он очень мало». Зато все сильнее увлекался готовкой: в любое время дня его можно было застать в фартуке и со сковородкой в руках.

В мае Дюма с Пифто и Фанни снял виллу «Катина» в деревне Сен-Гратьен близ курорта Энгьен-ле-Бен — престижное место, в соседях Жирардены и принцесса Матильда, дом просторный, с садом; то была почти реинкарнация «Замка Монте-Кристо». Гости валили валом, до вечера они развлекались сами — бильярд, теннис (по словам Пифто, все портила Фанни: ссоры со слугами, громкие скандалы); к шести спускался хозяин, весь день сидевший в кабинете наверху, играл несколько партий в бильярд, ужинал и уходил работать. Писал он «Сан-Феличе», с Шервилем пытался доделать «Парижан и провинциалов» — не шло, отредактировал написанный графиней Даш по «Савойскому дому» роман «Две королевы», с Полем Мерисом начал переписывать александрийским стихом «Ромео и Джульетту» — он писал, что не брался за эту работу раньше, потому что «в Париже нет актрисы, которая может сыграть Джульетту», но теперь нашел такую — Адель Аннете. Хотел инсценировать «Олимпию Клевскую» — не смог. Не шли у него в одиночку инсценировки собственных вещей, но по «Парижским могиканам» получилась (предположительно, в работе мог участвовать соавтор романа Поль Бокаж), взял ее театр «Готэ», но цензура запретила: неприглядно показан шеф полиции Жаккаль и есть «либеральные намеки». Дюма обратился за помощью к Жозефу Бонапарту, а императору написал открытое письмо: «Ваше Величество, в 1830 году французскую литературу возглавляли три человека, которые и сегодня стоят во главе ее. Эти трое — Гюго, Ламартин и я. Гюго изгнан, Ламартин разорен. Меня нельзя отправить в ссылку, как Гюго: ни в моих сочинениях, ни в моих словах, ни в моей жизни нет ничего такого, что дало бы повод для изгнания, — но меня можно разорить, как Ламартина…» Письмо, одновременно заносчивое, жалобное и язвительное, понравиться императору не могло, но, видимо, похлопотал Жозеф. Автор сделал ряд купюр, и 20 августа состоялась премьера. Отлично приняли: вернулось время, когда публика жадно ловит «либеральные намеки». Тьер еще год назад понял это…

27

Убил герцога Беррийского в 1820 году.

28

Грабитель, убил богатую старуху, называл себя «идейным убийцей»; Ф. М. Достоевский о нем знал.