Страница 8 из 8
Мы, люди, не можем тихо и спокойно ждать, пока станет испепеленной планета. Врагу мало было города на моих картинах, которые он искромсал, как мог, – он пришел жечь мой город и дом. Его «доктора философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, теперь пришли к тебе, мой город, сбросить моих братьев с высокого моста в Двину, стрелять, жечь…»
Фашизм не пощадил творчества Марка Шагала, и в 1933 году на площади в Мангейме при стечении народа молодчики со свастикой на нарукавных повязках бросали в костер полотна мастера…
Андрей Вознесенский, близкий друг Марка Шагала, в связи с открытием первой выставки мастера в Москве в 1973 году, с грустью замечает в своем эссе «Гала-ретроспектива Шагала»:
«…как получилось, что родина художника оказалась единственной из цивилизованных стран, где не издано ни одной монографии художника, не было ни одной ретроспективы его живописи?! Имя его и произведения были долгие годы абсурдно запрещены. Во всем мире знают Витебск по картинам Шагала и по тому, что он в нем родился, а в городе нет ни музея, ни улицы его имени».
Этот больной и по сию пору острый вопрос может задавать себе каждый. На него пытались ответить лучшие умы первой волны российской эмиграции. Так, сидя в Париже, Д. Мережковский в тридцатые годы кратко сформулировал свои сомнения:
«Что дороже – свобода без России или Россия без свободы?» Неизвестно, был ли у него загодя продуманный ответ на этот вопрос. Ведь подавляющее большинство литераторов из окружения Мережковского считало, что участь их уже предрешена: им суждено вернуться в свое отечество только стихами. За редким исключением история это подтвердила.
Позднее Георгий Иванов, поэт первой волны российской эмиграции, сделает в своих стихах потрясающее по своей откровенности признание:
Значит, все же до пятьдесят первого года, когда были написаны эти строки, они надеялись?!
Тщетно пытаюсь я вызвать в своей памяти какие-нибудь виды города Витебска, который мы посетили в те далекие годы.
В памяти встает совсем другая картина. Амстердам, Штеделик-музей и там полотно Марка Шагала «Автопортрет с семью пальцами», помечено 1912 годом и представляет собой первую картину парижского периода. Тогда еще мастер уехал в Париж не навсегда.
В состоянии крайней разнеженности Шагал наслаждается Парижем. Он млеет. За спиной у него Эйфелева башня, а перед ним мольберт с картиной «Россия. Ослы и другие». Хотя почему «ослы» – остается тайной, поскольку на полотне изображен родной Витебск с несколько покосившейся церквушкой, и на фоне этого городка бабка, которая спешит доить сильно рогатую козу и летит к ней с ведром в пронзительно-синих василькового цвета небесах…
Васильково-синего цвета небо над Витебском, васильково-синие цветы, васильково-синие глаза самого творца этих полотен…
«…Гениальный голубоглазый мастер, с белоснежной гривой, как морозные узоры на окне, разрыдался над простым букетиком из васильков – это был цвет его витебского детства, нищий и колдовской цветок, чей отсвет он расплескал по витражам всего мира от Токио до Метрополитен», – так пишет о Марке Шагале, получившем в подарок от одного из поклонников его таланта букетик васильков, и сам такой же голубоглазый, поэт Андрей Вознесенский в своем уже упоминавшемся выше эссе.
Ровно через сто лет после его создания нам с моим мужем посчастливилось увидеть это полотно на стенах музея в Амстердаме и снова встретиться с Витебском. Видения этого города возникают на картинах художника как бы выхваченными из жизни ярким солнечным лучом. Так, в очередной раз, фантазия, воображаемое, заменив собой реальность, становится для нас явью.
Между тем город Амстердам имеет для нас с моим мужем особое значение. В 1985 году Ю. Каган получил почетное звание Ван-дер-Ваальс профессора Амстердамского университета. На дворе стояла Горбачевская эпоха, и нас с ним впервые выпустили вместе за границу. Не то чтобы мы до этого нигде не бывали, но Амстердам – это уникальное место на свете. Правильно его называют северной Венецией. Вода как бы вторгается в город. Дыхание моря промывает насквозь все набережные и сухопутные улицы с трюхающими по ним трамваями. Здесь мы осваивали с Юрой азы голландского образа жизни. И многое узнали впервые. Например, что гараж создан в основном не для машины. А для катера или, в крайнем случае, для шлюпки. Нас так и поселили на Херенграхт, – нижнее помещение представляло собой ангар для катера, а наверх в жилые помещения вела невероятно крутая винтовая лестница, по которой хорошо взбегать молодым и здоровым. А как же на старости лет? Этот вопрос остался для меня непроясненным, тем более что уже в те годы Нидерланды лидировали в Европе по продолжительности жизни. Для подъема мебели снаружи предусмотрен блок с канатами, лифты есть только в современных домах. Катера, кораблики и шлюпки в изобилии снуют по каналам. А утром, проснувшись и выглянув в окно, ты видишь у причала «Бригантину», оснащенную парусами и уже готовую сорваться с якоря, чтобы уплыть в «дальнее синее море». Море – и друг, и недруг, невероятное количество плотин и откачивающих насосов удерживают его в своих границах, отстаивая сушу для проживания людей. С морем здесь связано все. И прежде всего ежедневный рацион, который трудно себе представить без морепродуктов и рыбы. Оказалось, что селёдка вовсе не закусочное блюдо, – этот самый «херинг» продается в каждом уличном ларьке на каждом углу и представляет собой самую настоящую еду. Схватил сандвич с «херингом», – и это по местному обычаю – «ленч», и никакого тяжеловесного обеда. Мы слишком много пищи поглощаем. Амстердам – это город проживания бесчисленных кошек и собак. Кошки здесь носят ошейник с бляшкой, где написан номер дома, а собак, по-моему, не меньше, чем жителей. Если на вывеске кафе написано: «Дринк энд Смок», – это значит, верное дело, тут можно и «травку» покурить. Кто хочет, может попробовать, но нам не захотелось. В магазинах продаются какие-то экзотические и доселе невиданные нами фрукты, их доставляют сюда из Суринама, бывшей колонии Королевства Нидерландов, хотя и ставшего с 1975 года самостоятельным государством, однако сохранившим самые тесные связи с Амстердамом.
Ну и, конечно, кварталы красных фонарей. Возможно, это и правильно, чтобы в портовом городе имелись подобные совершенно легальные и находящиеся под медицинским контролем заведения. Но как быть местным родителям, когда маленькое дитя спрашивает у своего папы или мамы: зачем эта тётенька стоит в окне совершенно голая? Какие ответы должны готовить своим детям взрослые? Тут уж каждый должен проявить свой педагогический талант.
Поражают окрестности города. Ветряные мельницы и бескрайние поля тюльпанов… Словом, для приезжего – сплошная экзотика и красота. С проблемами, а их тут великое множество, – на каждом шагу сталкиваются те, кто тут постоянно живет.
Пока мы кружили по Витебску в поисках дома Шагала или школы с мемориальной доской, наши дети, Маша и особенно Максим, сильно проголодались, и нам пришлось направить поиски совсем в другом направлении. Мы стали искать ресторан или какое-нибудь кафе, но из всех возможных точек общепита в Витебске той поры действовала лишь бочка с разливным квасом. И мы, с грустью дожевав свои бутерброды, распрощались с городом детства нашего брата Бобы и продолжили свое путешествие на озеро Свента.
Давно уже, 2 августа 1957 года, состоялся мой переезд из родительского дома в Лаврушинском переулке к Юре на Ленинградское шоссе в шестнадцатиметровую комнату. Она оказалась на редкость вместительной и все моё имущество – портативная пишущая машинка «Erika» и низкорослый холодильник «Север» – прекрасно в неё вписалось. Постепенно я привыкала к жизненному укладу моей новой семьи. Ни о каких совместных обедах здесь не было и речи. Каждый существовал тут в своей автономной ячейке, и на нашей общей кухне, являя собой образец классической коммуналки советских времен, на четырехкомфорочной плите клокотали три кастрюли – по числу семейств, – которые нередко оставались без присмотра и вели себя весьма взрывоопасным образом. К тому же бывало и так, что моя свекровь, поглощенная своими переживаниями или срочно вызванная на дачу по телефону из конторы, поскольку у дачной соседки что-то там такое стряслось, бросала все дела и мчалась к ней на выручку. При этом в раковине на кухне оставалась груда немытой посуды. Зато в ней не было ни грана мелочной обидчивости, и, приехав домой и найдя посуду вымытой и расставленной по местам, Рахиль на меня нисколько не сердилась, – мол, все это делается ей в укор, – а, напротив, бывала очень довольна и благодарила за доброе к ней отношение.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.