Амелия

На это, возможно, возразят, что незначительные погрешности, которые я намерен привести в качестве доказательства, заключены не в законах, а в плохом их соблюдении, однако позволю себе заметить, что последнее представляется мне столь же нелепым, как если сказать о каком-нибудь механизме, что изготовлен то он превосходно, но вот только не в состоянии выполнять то, для чего предназначен. В благоуправляемом государстве хорошие законы должны соблюдаться; во всяком случае, если та же самая законодательная власть, которая устанавливает эти законы, не обеспечивает их соблюдения, то это равносильно тому, как если бы Грэм[11] самым тщательным образом изготовил все детали часов, но собрал бы их так, что часы не могли бы идти. Вот в таком случае мы несомненно имели бы основание сказать, что в самом устройстве часового механизма имеется небольшой изъян.

Нетрудно догадаться, что Грэм очень скоро обнаружил бы погрешность и легко ее устранил. И заключаться она, конечно, могла бы только в неправильном расположении частей.

У меня, читатель, есть еще один пример, который, возможно, проиллюстрирует мою мысль еще более ясно. Вообрази же себе семейство, главе которого вздумалось бы распорядиться своими слугами следующим образом: а именно – если бы дворецкого он усадил на козлы своей кареты, управляющего имением поставил на запятки, кучера назначил дворецким, а лакею доверил бы управление поместьем, да и способностями прочих слуг воспользовался столь же несуразно; нетрудно представить, каким посмешищем выглядело бы в глазах окружающих подобное семейство.

Пускай это покажется смехотворным, но мне нередко приходило на ум, что некоторые из наших мелких должностных лиц, состоящих на государственной службе, назначаются именно таким образом. Начать хотя бы с самого низкого ранга – со стражников в нашей столице, чья обязанность – охранять ночью улицы от воров и грабителей; такая должность требует по крайней мере физической силы, а ведь их набирают из тех несчастных престарелых и тщедушных людей,[12] которые вследствие своей немощи не могут добывать себе пропитание трудом. Эти люди, вооруженные только палкой, которую кое-кому из них и поднять-то не под силу, должны охранять жизнь и дома подданных его величества от нападений банд молодых, отважных, дюжих, отчаянных и хорошо вооруженных головорезов. Поистине

Ничуть не удивительно, что несчастным старикам приходится спасаться от злоумышленников бегством, удивительно только то, что им удается унести ноги.

Чем выше ранг рассматриваемых нами чиновников магистрата и судей, тем, вероятно, менее такого рода изъяны бросаются в глаза. Однако судья мистер Трэшер, к которому привели упомянутых выше задержанных, был в качестве блюстителя законов все же несвободен от кое-каких мелких недостатков. Признаюсь, я склонен был иногда считать, что должность мирового судьи требует хотя бы некоторого знания законов и вот по какой простой причине: ведь по каждому представленному на его рассмотрение делу он должен выносить приговор и поступать в соответствии с законом. Но поскольку законы изложены в огромном количестве книг, причем одни только законодательные акты, относящиеся к ведению мирового судьи, могут составить по меньшей мере два объемистых тома in folio, a та часть судопроизводства, которая основана на обычном праве, насчитывает более сотни томов, я поистине не в силах уразуметь, как можно приобрести соответствующие познания, не утруждая себя чтением; тем не менее, мистер Трэшер в юридические труды отродясь не заглядывал.

Отсутствие начитанности, что и говорить, недостаток, но если бы дело ограничивалось лишь этим, тогда еще куда ни шло: ведь, когда спор представлен на суд простого невежества, возможность справедливого или несправедливого решения всегда остается одинаково вероятной. Однако к огорчению своему я должен заметить, что у мистера Трэшера истина подчас оказывалась в куда менее завидном положении и у стороны неправой было нередко пятьсот шансов против одного перед лицом этого судьи, который даром что понятия не имел о законах Англии, зато неплохо разбирался в законах природы. Он прекрасно усвоил основополагающий принцип, столь ревностно отстаиваемый премудрым Ларошфуко[14] в его изречениях, где так усердно внушается необходимость себялюбия и каждого человека учат считать себя центром притяжения, к которому должно притягивать все, что только возможно. Говоря начистоту, поведение судьи бывало беспристрастным только тогда, когда он совсем ничего не мог выжать из обоих тяжущихся.

Таков был блюститель закона, на чей устрашающий суд констебль мистер Гоутубед привел в вышеозначенный день злоумышленников, задержанных, как уже говорилось, ночной стражей за разного рода нарушения общественного спокойствия.

Первый преступник, чье злодеяние подлежало разбирательству, являл своим видом призрак, столь устрашающий, какой едва ли мог представиться даже воображению убийцы или сочинителя трагедии. Истец, обвинявший этого несчастного в нанесении ему побоев, отличался не в пример более крепким сложением; правда наружность обвиняемого выдавала его несомненное участие в драке: одежда была вся в крови, однако запекшиеся раны на голове достаточно ясно указывали на источник излившихся потоков, тогда как истец ухитрился выйти из схватки без малейшей царапины. Судья спросил обвиняемого, с какой целью тот нарушил мир во владениях короля.

– Клянусь шестью, – ответил обвиняемый, – я всей душой люблю короля и, верьте слову, в мыслях не держал хоть что-то у него нарушить; а вот этот человек, клянусь шестью, нанес мне удар по макушке, ну а уж если его палка не снесла удара, я тут не причем, как Бог швят.

Он предложил вызвать свидетелей, готовых опровергнуть возведенный на него поклеп, но судья тут же оборвал его, заявив:

– Твой выговор, мошенник, изобличает твою вину. Ведь ты ирландец, и этого для меня достаточно.

Второй преступницей оказалась несчастная женщина, которую стражники задержали, приняв за уличную женщину. Ей вменялось в вину пребывание на улице после полуночи; на этом основании стражник объявил, что считает ее обычной шлюхой. Задержанная сказала в свое оправдание (и это была сущая правда), что она служанка у владелицы небольшой лавчонки и что хозяйка, собираясь вот-вот разродиться, послала ее за повитухой; все это могут подтвердить их соседи, если только ей позволят послать за ними. Судья поинтересовался, почему она не сделала этого раньше, на что служанка ответила, что у нее нет при себе денег и она не могла поэтому воспользоваться услугами посыльного. Обрушившись на бедняжку с оскорбительной бранью, судья провозгласил, что она нарушила закон, запрещающий проституцию, и велел отправить ее на месяц в исправительный дом.[15] Затем к нему подвели мужчину и женщину, молодых и разодетых по моде, относительно которых человек чрезвычайно почтенной наружности показал под присягой, что застал их при обстоятельствах,[16] каковые мы не решаемся описать здесь с такими же подробностями, с какими он сделал это перед судьей, причем последний, заметив, что его письмоводитель усердно ему подмигивает, с большим жаром отверг всякую возможность со своей стороны поверить столь неправдоподобному происшествию. Он распорядился немедленно отпустить молодую пару и уже собирался было безо всяких доказательств препроводить обвинявшего их человека в тюрьму как лжесвидетеля,[17] однако письмоводителю, выразившему сомнение в том, обладает ли мировой судья таким правом, все же удалось его разубедить. Судья было заспорил и сказал, что он «собственными глазами видел человека, выставленного за лжесвидетельство у позорного столба, и даже, более того, – знавал человека, угодившего за это в тюрьму, а как бы он туда угодил, если бы его туда не препроводили?»

11

Грэм Джордж (1673–1751) – знаменитый часовщик и механик, начав с подмастерья у известного тогда часовщика Кампиона, унаследовал затем его мастерскую; многими изобретенными им инструментами пользовались в Гринвичской обсерватории; Грэм умер примерно за месяц до выхода «Амелии» и был погребен в Вестминстере в могиле своего учителя Кампиона (возможно, это упоминание – дань романиста его памяти).

12

Дефо в своем памфлете «Street-Robber's conßider'd» (1728) писал, что обычно стражниками были люди за 50, и платили им всего лишь 10 фунтов в год, а посему они старались повысить свое жалованье, либо вымогая деньги у невинных, либо беря взятки у виновных. Весной 1751 г. в парламент был представлен билль, предлагавший увеличить число стражников и, повысив их жалованье, привлечь молодых и здоровых мужчин. Филдинг еще в 1748–1749 гг. предпринял меры для увеличения эффективности стражи и констеблей, а в 1753 г. правительство уполномочило Филдинга осуществить его план реорганизации института констеблей в первые полицейские силы в Лондоне.

13

Филдинг цитирует здесь «Метаморфозы» Овидия (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.), II, 54–55 (пер. С. Шервинского); это слова Аполлона, обращенные к Фаэтону, просящему у отца его колесницу, влекущую солнце; в контексте романа вместо юноши – старики, а вместо колесницы – дубинка, что придает этой цитате иронический подтекст.

14

Ларошфуко Франсуа де (1613–1680) – французский писатель-моралист, который в своих «Размышлениях или Моральных изречениях и максимах» (1665 г.) проводит среди прочего мысль, что главным побудительным мотивом человеческих поступков является себялюбие и расчет. В апреле 1749 г. появился новый английский перевод этой книги. Для Филдинга Ларошфуко, как и английские мыслители – философ Томас Гоббс (1588–1679) и моралист Бернард Мандевиль (1670–1733), писатель, придерживающийся взглядов, слишком циничных и принижающих человеческую природу.

15

Лондонский госпиталь Брайдуэлл, перестроенный в 1720 г в исправительный дом, где женщин, задержанных за проституцию и бродяжничество, заставляли трепать пеньку и давали на один пенни хлеба в день Филдинг считал такое наказание слишком суровым.

16

Констебль, которому донесли, что видели мужчину и женщину, входящих в непотребный дом или совершающих прелюбодеяние, имел право, если заставал их вдвоем, привести их к мировому судье без предписания на арест и обязать их явиться на сессию суда.

17

Согласно принятому еще при королеве Елизавете установлению, человек, обвиненный в лжесвидетельстве, мог быть заключен в тюрьму на полгода или выставлен на час у позорного столба, к которому прибивались гвоздями его уши.