Народ

Ну так что ж? Зачем требовать от людей дела, чтобы они хорошо писали? Истинные творения народного гения – не книги, а смелые поступки, меткие словечки, удачные и остроумные шутки, какие я ежедневно слышу на улице из уст самых обыкновенных людей, вовсе, казалось бы, не обуреваемых вдохновением. Впрочем, если с человека, отталкивающего своей заурядностью, снять старое платье, надеть на него мундир, дать ему саблю, ружье, барабан, развевающееся знамя – вы его не узнаете: это будет совсем другой человек. Куда же девался прежний? Его невозможно найти.

Упадок, вырождение – все это внешнее. Суть остается. У этих людей всегда горит огонь в крови; даже у тех, у кого он как будто совсем уже угас, вы обнаружите искру. У них всегда бурная энергия, беззаветное мужество, они отличаются духовной независимостью… Не зная, что им делать с этой независимостью (ведь на каждом шагу, куда ни глянь – преграды), они зачастую не находят для нее другого применения, как в области пороков, и хвастаются, будто они хуже, чем на самом деле. Англичане поступают как раз наоборот.

Внешние преграды и протестующая против них, бьющая ключом жизнь души… Этот контраст часто приводит к ложно направленным устремлениям, к разладу между словом и делом, который бросается в глаза с первого же взгляда. Этот разлад ведет к тому, что аристократка-Европа любит смешивать французский народ с другими, склонными к фантазерству и жестам вместо дела, как итальянцы, ирландцы, валлийцы и т. д. Но наш народ существенно отличается от них тем, что даже при самых сумасбродных своих выходках, при самых буйных взлетах фантазии и приступах донкихотства (как это любят называть) сохраняет здравый смысл. В моменты наивысшего подъема у него нет-нет да и прорвется спокойное, веское словцо – верное доказательство того, что он не теряет почвы под ногами, не становится жертвой своей восторженности.

Это относится к характеру французов вообще. Что касается собственно народа, то заметим, что инстинкт, преобладающий у него над рассудком, чрезвычайно облегчает его деятельность. Рассудок приступает к действиям, лишь пройдя все этапы обсуждения и споров; зачастую он пробирается сквозь эти дебри так долго, что до дела не доходит вовсе. Наоборот, замысел инстинктивный граничит с действием, он сам по себе – уже почти действие, он является почти одновременно и идеей, и ее осуществлением.

Благодаря этому так называемые низшие классы, которые руководствуются инстинктом, в высшей степени способны развивать энергичную деятельность и всегда готовы к действиям. Мы, образованные люди, разглагольствуем, спорим, всю энергию расточаем на слова Мы ослабляем себя, разбрасываясь из пустой забавы, кидаясь от одной книги к другой или сталкивая их лбами. Мы по пустякам приходим в крайнее возбуждение, бранимся на чем свет стоит, угрожаем, что сию минуту возьмемся за делою. Но, заявив об этом, не делаем ровным счетом ничего и начинаем новые словопрения.

А они не болтают гак много, не надрывают себе горло подобно ученым или старухам. Но когда представляется случай действовать, они сейчас же пользуются им, энергично и без лишнего шума берутся за дело. Чем скупее они на слова, тем решительнее их поступки.

Возьмем арбитрами героев древности или средневековья, спросим их, кто представляет собою истинную аристократию: болтуны или люди дела? Они ответили бы без малейшего колебания: «Люди дела».

Если бы захотели присудить пальму первенства за здравый смысл и рассудительность, то, право, не знаю, в каком классе общества нашелся бы человек умнее старого французского крестьянина. Не говоря уже о практической сметке, он отлично знает людей, догадывается, как надо вести себя в обществе, где он никогда не бывал. У него большой запас внутреннего чутья, редкая способность постигать суть вещей. Он суди г обо всем, что происходит на небе и земле, куца лучше, чем какой-нибудь авгур[179] древности.

Ведя как будто чисто физиологический, растительный образ жизни, эти люди думают, мечтают, и то, что у юношей является мечтой, у стариков становится мудростью, прозорливостью. У нас, людей образованных, есть всякие средства, могущие вызывать и питать размышления, запечатлевать их плоды. Но, с другой стороны, более отвлекаемые жизнью, удовольствиями, пустой болтовней, мы не в состоянии размышлять; еще реже мы этого хотим. Люди же из народа, наоборот, по самому характеру своего труда часто находятся в вынужденном уединении. В одиночку обрабатывая поле, в одиночку же обслуживая шумные станки, обособляющие их от остальных людей, они должны, если не хотят погибнуть от тоски, обращаться к самим себе, беседовать сами с собой.

В особенности это относится к женщинам из народа, которым более, чем кому-нибудь, приходится быть добрыми гениями для своих семей, для своих мужей. Эти женщины, вынужденные изо дня в день прибегать к невинным хитростям, искусно добиваться своего, достигают в конце концов изумительной житейской мудрости. Я знавал таких, которые в старости сохраняли, несмотря на Есе перенесенные невзгоды, инстинктивное стремление к добру и, постоянно повышая размышлениями свой культурный уровень, развив свой ум за долгие годы самоотверженной, безупречно честной жизни, уже не могли быть отнесены ни к своему, ни к какому-либо другому классу, а стояли выше всех классов. Их проницательность, сметливость были необычайны, даже когда речь шла о вещах, в которых они, казалось бы, не разбирались. Эти старые женщины отличались такой прозорливостью, что им легко можно было приписать способность угадывать будущее. Нигде я не встречал такого сочетания двух свойств, обычно считающихся столь различными и даже противоположными, – житейской мудрости и духа божьего.

Глава III

Много ли выигрывает народ, жертвуя своим инстинктом?

Классы-помеси

Крестьянин, описанный нами выше, столь осторожный, рассудительный, одержим, однако, навязчивой мыслью: вывести сына в люди. Его сын не должен быть крестьянином, пусть он сделается буржуа! Это удается как нельзя лучше: сын получает образование, становится священником, адвокатом или фабрикантом; вы легко его узнаете. Румяный, коренастый, он берется за все и все опошляет своей деятельностью. Это – краснобай, политик, влиятельное лицо, птица высокого полета, у него уже нет ничего общего с простым людом. Вы встретите его повсюду: его голос заглушает все другие голоса, а грубые отцовские руки скрыты лайковыми перчатками.

Я не так выразился: у отца были крепкие руки, а грубы они у сына. Отец, без сомнения, отличался большей тонкостью натуры и ума, был куда ближе к аристократам. Он говорил меньше, но шел прямо к цели.

Возвысился ли сын, заняв иное положение, чем отец? Прогрессивна ли эта перемена? Да, конечно – в смысле культуры и знаний и нет – в смысле самобытности и истинного благородства.

Все в наши дни меняют свое социальное положение, все возвышаются или воображают, будто возвысились. За тридцать лет полмиллиона рабочих взяли патенты на право заниматься торговлей или промыслом, сделались хозяевами. В деревнях не поддается учету число поденщиков, ставших собственниками. Огромное количество представителей низших слоев общества начали пробовать свои силы в так называемых свободных профессиях, до того переполнив их ряды, что дальше некуда.

Все это привело к коренным изменениям во взглядах и нравственных идеалах. Свойства души каждого человека стали зависеть от его материального положения. Как это ни странно, но существует душа бедняка, душа богача, душа торговца. Можно подумать, что человек – лишь придаток, а главное – его кошелек…

Классы не объединились, не образовали союза; произошло быстрое и стихийное смешение их. Несомненно, оно было необходимо, чтобы устранить неодолимые препятствия, возникшие перед новой идеей равенства. Но последствием этого смешения было то, что искусства, литература – словом, все опошлилось. Зажиточные и даже богатые люди очень легко довольствуются посредственными произведениями искусства, лишь бы те были дешевы; в любом роскошно обставленном доме можно найти банальные, некрасивые и даже уродливые вещи; все хотят искусства подешевле. Разбогатевшим недостает того, что отличает подлинно благородных, – способности к самопожертвованию; им не хватает этого качества как в искусстве, так и в политике. Они не умеют ничем жертвовать, даже в своих собственных интересах. Отпечаток духовной немощности лежит и на их развлечениях, и на их тщеславии, всему придавая вульгарный, тривиальный характер.

179

Авгур – в древнем Риме – жрец, толковавший «волю богов».