Княжна Джаваха

Никогда еще не была я так безжалостна к моему коню, никогда так не хлестала крутых боков Шалого крошечной нагайкой. Верный конь понимал меня и нес быстро-быстро. В мозгу моем проносились обрывки бредней вещуньи. Я хотя и считала их вздором, но не могла выгнать из мыслей. Я рвалась домой…

Назавтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целых три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды.

Я выпустила на свободу Казбека, у которого за лето порядочно отросли крылья, и молодой орел улетел в горы. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять о себе дурного впечатления. Даже с ненавистной баронессой я была очень любезна, чем порадовала папу. Барбале, Родам, дурачок Андро, отчаянно грустивший со смерти своего молоденького княжича, Брагим, Михако и Анна – все не могли нахвалиться мною. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась… Я боялась, что если прижмусь к моему дорогому, если загляну в его милые прекрасные глаза, – у меня уже не хватит силы его покинуть, и я не в состоянии буду исполнить моего замысла, не решусь оставить его…

Все эти три недели я ежедневно уносилась с Шалым в предместья Гори, прощаясь с милыми родными местами…

И вот день побега подошел.

Накануне, сидя в последний раз на спине Шалого, я невозможно горячила его, чтобы упиться до конца безумной быстрой скачкой.

– Завтра, завтра… – твердила я как во сне. – Завтра я уже не буду видеть тебя, мой розовый, мой благоухающий Гори… Я буду далеко… Завтра, когда счастливая невеста войдет в дом моего отца, маленькая злая княжна Нина будет уже за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. Да, завтра меня здесь не будет. «Белая голубка заменит в гнезде черную орлицу, – вспомнила я предсказания Сарры. – Маленький орленок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой…» Как хорошо, как поэтично высказала Сарра свое пророчество!..

– Пророчество! – с ужасом поймала я себя на мысли. – Пророчество – значит, Сарра говорила правду… Она ясновидящая!.. А горный коршун, а кровь… а девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, Боже! Я ничего не понимаю!

Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом.

– Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? – ласково журил он меня дорогой. – Что с тобой? Как ты побледнела!

– Ничего, папа, меня понес немного Шалый, – солгала я.

– Эти прогулки пора прекратить, слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьезное учение, – строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом.

– Да они и прекратятся, завтра же, – не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на эту сухую, черствую, педантичную старуху.

– Что это у тебя, дитя? – спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди.

– Это? – И я вспыхнула, как зарево. – Это… маленький сюрприз тебе на завтра… к свадьбе… – солгала я еще раз невольно в этот вечер.

Бедный милый отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица джаным! К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях друг друга. Он ласково, счастливо улыбнулся мне…

Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Потом, ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.

Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.

– Что с тобой, чеми потара сакварело, что с тобою? – спросил он, благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза.

– Ничего, папа, болит голова немного, устала, и только! – возможно спокойнее отвечала я и, боясь разрыдаться у него на глазах, поспешила выйти.

Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве.

– Папа-радость! – могла я только выговорить и с силой прижалась к его груди. – Любишь ты меня?

– Люблю ли я тебя! – вскричал он. – Тебя – мою малюточку, мою девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать, злая крошка?

– Папа мой, – шепнула я, блаженно закрывая глазки, – если б я умерла… как мама и Юлико… ты бы много плакал? Горько?

– О-о! – стоном вырвалось из его груди, и он до боли крепко сжал меня руками.

Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце мое сжалось.

– Что ты, папа, золото мое… ведь я жива, я около тебя… здесь, папа… и буду с тобою хорошей, умницей… А ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца… помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! – просила я, ласкаясь к нему.

– Да, да, – обрадовался он, – я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо-тихо… как мышка.

– Милый папа, – позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, – я готова. Начинай свою сказку…

Он сел на краю кроватки и, играя моими черными длинными косами, унаследованными мною от мамы, начал свою сказку…

Чудесная это была сказка! Луч месяца рассказывал в ней о своих странствиях – как он заглядывал на землю в людские жилища и что видел там: он был и в царском чертоге, и в землянке охотника, и в тюрьме, и в больнице… Чудесная сказка, но я ее на этот раз вовсе не слушала. Я только ловила звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом.

Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться – удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.

– Ты спишь, моя крошка? – тихо спросил он.

Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала…

Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба.

– Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, – произнес он свою любимую ласковую фразу.

Броситься к нему на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться ответным поцелуем к его дорогим устам – вот что хотела я сделать… Но… не сделала…

«Свадьба завтра… Белая голубка поселится в орлином гнезде, где маленькому орленку нет места… О, деда! Я сдержу мою клятву!» – вихрем пронеслось в моих мыслях.

Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо.

Еще лучи восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко, вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках.

Я долго перед уходом возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы – гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку. И я с трудом запихала их под шапку, радуясь, что не пришлось их резать.

Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори был как на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан под окном отца… старый каштан, посаженный еще при дедушке… Там, за его ветвями, спит он, мой папа… добрый… любимый… Он спит и не подозревает, что задумала его злая потара сакварело…

Бедный дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый! Прости, мой папа! Я не могла поступить иначе… Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно… Прощай и ты, моя родина… моя тихая, улыбающаяся Грузия… Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана… Прощай, родной, тихий, благоухающий, розовый Гори!..

Я оглянулась еще раз… еще и еще… потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению к горам.