Данте Алигьери

Как и в первой кантике, в «Чистилище» Данте видит соответствие греха и наказания. Согнулись под тяжелой ношей гордецы первого круга. У завистников второго круга зашиты глаза. Гневливые третьего круга задыхаются в густом дыму. Так же как в Аду, Данте ведет разговоры со знакомыми ему душами, чтобы просветиться самому и принести известия живым. Но что-то уже изменилось. Все человечнее становятся облики грешных душ, все явственней просвечивает смысл страданий, и даже продвижение вверх становится легче, увеличивается его скорость и спадает груз вещества. Изменяется и внутренний мир Данте: предчувствуя вхождение в третий круг, он видит аллегорические сны о негневливости, во втором круге слышит голоса в воздухе, напоминающие о грехе зависти. Все это происходит скорее в его сознании и не воплощено в материально осязаемых картинах барельефов. Иными словами, более тонкой становится моральная восприимчивость Данте. Да и внешность его отчасти меняется: после каждого круга ангел смахивает крылом одно из Р, начертанных на его лбу у врат Чистилища.

Смена двух типов движения хорошо выражена Вяч. И. Ивановым в рассуждениях, приведенных мемуаристом: «Вячеслав говорил о двух обратных направлениях — или двух сферах — добра (бытия, Бога) и зла. Добро на начальных ступенях (или на периферии сферы) solutio (разреженность, рассеяние), потому что начально оно всегда свобода, легкость, оно почти безвидно. Далее же, выше, оно, подобно 9-ти ангельским степеням, устремленно, свободой своей избирает свою необходимость. Высшее в добре, в центре Дантова рая — coagulatio, спаянность, сгущенность, там действует центростремительная сила, которая все, что любовь, что добро, бытие, спаивает в одной точке. Наибольшее coagulatio, бытие в энной степени — высшая красота. Обратно в зле: там на первых ступенях, на периферии — coagulatio (потому что эта сфера подчинена закону центробежному, гонит все вовне) — сгущенные яркие образы; вместо свободы — „прелесть“, красота. Далее, глубже убывает сгущенность, рассеивается красота. В центре, из которого центробежная сила гонит все, — ничего, мрак, провал» (18, 56).

Как известно, центр Ада по своим физическим законам притягивает, а центр Рая по своим метафизическим законам излучает себя. Вяч. Иванов дополняет эти законы морально-антропологическим — обратным — направлением действия сил.

Два философских рассуждения, встречающиеся в этой части второй кантики, заслуживают особого внимания. Осуждая завистников, Вергилий предлагает следующую диалектическую схему: сам тип богатства, влекущий этих грешников, такой, что, чем их больше, тем меньше часть, достающаяся каждому. Духовные богатства таковы, что, чем больше говорящих «наше», тем большая доля у каждого из них. Вергилий поясняет это метафорой: так же как свет солнца воспринимается в меру величины зеркала и возрастает многократно отраженный зеркалами, так и небесной любви становится больше, когда она делится между множеством воспринимающих душ (XV 49–75). В XVI песни Данте получает разъяснения от ломбардца Марко относительно первопричины греховного поступка: предопределен ли он «небесами» (т. е., на языке Данте, естественной причинной связью, влиянием планет) или самим человеком. Марко объясняет, что свобода воли — неотъемлемое свойство человека, которое сохранилось бы, даже если бы человеческие влечения полностью зависели от природы. В противном случае вообще невозможно было бы различение добра и зла. Причина же испорченности нравов в том, что свободной воли и законов добра самих по себе мало. Необходима связывающая их сила — защитники законов, которые могли бы неопытные, неокрепшие души направлять по правильному пути. Этого-то и не хватает миру.

Данте противопоставляет свою теорию «двух солнц», которой он уделил немало страниц в «Монархии», теории «солнца и луны» (папы и императора), выдвинутой теократами. Проблема эта кажется Данте настолько важной для судеб христианского мира, что и в «Рае» устами святых он продолжает ее обсуждение.

XVII песнь (51-я по общему счету) — это середина поэмы. В топографии Чистилища это также середина: Данте попадает на четвертый круг. Здесь, на половине пути очищения, Вергилий излагает ему классификацию грехов в Чистилище. Способ измерения уже не тот, что в XI песни «Ада»: теперь степень греховности соизмеряется с добром, а не со злом, и любовь к добру оказывается идеалом, которому должна соответствовать деятельность души. Вся тварь (и это роднит ее с творцом) полна любви. Любовь бывает природная и духовная. Природная не ошибается (она любит то, что любит), духовная же может ошибиться. Любить можно зло или добро. Поскольку желать зла себе невозможно, первый вид любви ограничивается зложелательством по отношению к другим как формой любви к себе за счет других. Это — гордость, зависть и гнев, искупаемые в трех первых кругах. Любить добро также можно неправым образом. Если любовь к истинному добру недостаточно сильна, то такая вялость искупается в четвертом круге (потребность движения неустанно гонит грешников вперед). Избыток любви к истинному благу невозможен, поэтому остается избыток любви к ложному благу. Эти грехи искупаются в трех верхних кругах. В пятом — корыстолюбие и расточительство (связанные грешники лежат вниз лицом, ведь когда-то их опутывала жадность, и это не позволяло им поднять лицо к небу), в шестом — чревоугодие (муки жажды и голода), в седьмом — сладострастие (очищение огнем). XVIII песнь продолжает тему любви. Теперь Вергилий отвечает на вопрос, что есть любовь как таковая. Любовь дается душе как ее природное расположение. Если внешний образ привлекает душу, то он переходит в ее внутренний мир и становится центром притяжения, пленяет душу. Такой природный плен называется любовью. Но в то же время всякое сущее стремится к своей естественной среде; например, огонь рвется вверх. Плененную душу влечет желание соединиться с миром духа. И это тоже любовь. Мнение тех, кто говорит: «Любовь оправдана всегда», нелепо. Первые естественные склонности, строго говоря, не подлежат суду, но дальнейшие предпочтения лежат на совести человека как существа, обладающего свободой воли. Речь Вергилия о любви, связав воедино темы высшей любви и свободы воли, дает предварительное решение этой проблемы, волновавшей христианских мыслителей всех эпох. Данте недаром насыщает эту речь схоластической терминологией: XIII век накопил немалый философский опыт в анализе страстей и способностей души. Следующие шаги в раскрытии тайн любви сделает Беатриче — символ райской мудрости.

Обратим внимание на числовую символику Данте, которая играет роль невидимого каркаса поэмы. «Чистилище» в целом — это выход в мир жизни и истории из царства бессмысленного круговращения. Это помечено последней строкой IX песни (границы Чистилища). Ее порядковый номер в кантике — 1260, год начала эры святого духа, как считали иоахимиты. Середина кантики — XVII песнь. Здесь находятся и средняя строка всей поэмы (ст. 125), и средняя строка «Чистилища» (ст. 106). Данте кроме этой простой середины поэмы выделяет в ней и смысловой центр — XXX песнь «Чистилища». Она находится в точке деления поэмы на две части по принципу «золотого сечения», т. е. такого деления, когда большая часть разделенного надвое целого относится к меньшей, как целое к большей части. Есть основания предполагать, что это не случайное совпадение и Данте был известен этот принцип. «Золотое сечение» знали древние греки, они широко использовали его в искусстве и, возможно, в умозрительных построениях. В XIII в. итальянский математик Л. Фибоначчи строит ряд чисел, в котором каждое число есть сумма двух предыдущих и любые два соседних числа соотносятся по принципу «золотого сечения». Если мы возьмем 55 стихов, составляющих речь Вергилия в конце XVII песни, и разделим их по закону «золотого сечения», то граница пройдет точно по середине «Чистилища» (ст. 105–106). Все эти невидимые линии разметки играли значительную роль в архитектонике поэмы; не менее важны они и для ее расшифровки, поскольку отмечают смысловые средоточия «Комедии».