Из истории Москвы 1147-1913

Самое вторжение в Россию армии двадесяти язык и манифест об этом русского царя были для огромного большинства москвичей неожиданностью. Правда, что простой народ не без страха всматривался по ночам в огромную комету, которая казалась мечеобразной и которую Наполеон называл «своей путеводной звездой в Россию». Только немногие, считавшие Наполеона антихристом и апокалипсическим Аполионом, имя коего равняется звериному числу 666, сопоставляя его с 665 годом с основания Москвы, ждали большой беды для самой нашей столицы. Весть о вторжении в наши пределы неприятелей, конечно, заставила всех встрепенуться. Москвичи толпами собирались к Казанскому собору, близ которого на Никольской находилась управская типография, из которой выпускались военные известия. Но тогдашний генерал-губернатор, называвшийся московским главнокомандующим, граф Ф. В. Ростопчин принимал все меры сохранить в народе дух бодрости и готовности к пожертвованиям. В выпущенной 1 июня первой еще своей простонародной афише он высмеивал, как что-то невероятное, намерение Бонапарта «идти на Москву». Он предсказывал, что русские морозы заморозят солдат Наполеона, что их раздуют русские щи и каша и вообще сулил врагам полную погибель. Уже с появлением этой еще анонимной афиши стали корить Ростопчина за шовинизм. Но, по правде, их приподнятый патриотический тон принес много добра. Вот что говорил он, не без преувеличений, впрочем, обращаясь от простых русских людей к Наполеону: «А знаешь ли ты, что у нас на Руси? — Выведем 600 000 войска, да забритых молодых рекрут 300 000, да старых рекрут 200 000. А все молодцы: одному Богу веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья родные. А коли понадобится, скажи нам батюшка Александр Павлович: сила христианская, выходи! и высыпет безконечная, и свету Божьяго не увидишь».

Конечно, можно корить графа Ростопчина и за неверное исчисление военных сил России, цифры коих едва ли кому были в то время известны, можно также критиковать и простонародный тон его афиш, но нельзя не воздать ему должного за его веру в непобедимость России и в то, что она не пожалеет ничего для своего спасения. Это-то в значительной степени подготовило глубокое патриотическое воодушевление Москвы, сказавшееся здесь незабываемой встречей народной государя, громадными денежными пожертвованиями и поразительным сбором ратников ополчений.

Во время недавних юбилейных празднеств в память столетия Отечественной войны очень часто повторялись трогательные подробности встречи государя на Поклонной горе 10 июля 1812 года и его выхода из дворца в кремлевские соборы, а также приема им в Слободском дворце московских сословий. Глубочайший энтузиазм, охвативший все московское население, был великим и спасительным для всей России примером. Хорошо было то, что москвичи и при известиях об отступлении наших армий оставались спокойными; одобрительно также и то, что Ростопчин тихо выпроваживал из Москвы иностранцев, в особенности французов, вследствие чего с Кузнецкого моста исчезли французские магазины и заменились русскими; похвально и то, что главнокомандующий своими руками спас на Ильинке двух немцев, на которых накинулись было толпы разъяренных купцов. Но важнее всего, что только немногие читавшие иностранные газеты в кофейнях, как, например, Верещагин, выданный Ростопчиным народу уже перед самым оставлением Москвы, решались устрашающим образом говорить о Наполеоне, например, об его словах в прокламации к союзникам: «Не пройдет и б месяцев, как две северные столицы (Москва и Петербург) узрят в стенах своих победителей всего мира…»

С глубокой верой в победу над врагами в Москве добровольцы записывались в ратники московского ополчения. На московских гуляньях, например, у Новоспасского и Андроньева монастырей, были устроены палатки с развешанным в них оружием. Посредине находился стол, покрытый красным сукном с золотыми кистями и позументом. На нем лежала бархатная пунцовая книга, куда записывали свои имена добровольцы, вступавшие в народное ополчение. Первым добровольцем явился редактор «Русского вестника» Ф. Глинка, а затем историк Калайдович. Скоро на московских улицах стали встречаться новые ратники в мундирах русского покроя с крестами на шапках и привлекали к себе самое сочувственное внимание населения. Через Москву проходили полки, среди которых особое внимание привлекали конные отряды калмыков и киргизов в их своеобразных народных одеждах. 14 августа граф Ростопчин, между Сухаревой башней и Спасскими казармами, делал смотр первому 6-тысячному отряду московских ратников. Заменявший престарелого митрополита Платона архиепископ Августин отслужил им напутственный молебен, сказал прекрасную речь и вручил им взятые из соседней церкви Спаса во Спасском две хоругви, так как ополченские знамена еще не были готовы. Во многих домах кипела оживленная работа по изготовлению перевязочных средств для раненых; редко где не щипали корпии. Москва радостно приветствовала победу Витгенштейна при Клястицах и назначение главнокомандующим Кутузова, тепло поминала она павшего на поле битвы генерала Кульнева и вообще сохраняла бодрое настроение. Только падение Смоленска, который считался воротами Москвы, сразу омрачило ее население. Прибытие первых транспортов раненых, которых стали привозить тысячами и которых москвичи окружали самыми теплыми заботами, тревожно всколыхнуло осведомленные слои населения, а большинство полагалось на уверения графа Ростопчина, которые он рассыпал и на словах и в афишах, и считало, что Москва вне опасности. Однако многие семьи стали уезжать из Москвы, чему Ростопчин не мешал, говоря, что хорошо делают нервные дамы, что освобождают город от своих разговоров, но жаль, что с собой увозят мужчин. Сам же в августе подготовил транспорт в 15 тысяч подвод и стал тайно вывозить из Москвы ее государственные и церковные драгоценности, правительственные учреждения и женские учебные заведения. Выпроваживались также все еще оставшиеся иностранцы, которых эвакуировали в поволжские города в количестве 1600 человек.

Но с другой стороны, Ростопчин с громадным напряжением старался уберечь народ от паники. В своих афишках он давал ему понять, что в случае надобности он сам с москвичами, наравне с регулярными войсками, будет защищать Москву. Чтобы поддержать бодрость духа, он вызвал из Вифании митрополита Платона. В Кремле на Сенатской площади воздвигнут был амвон, куда были принесены чтимые святыни Москвы и хоругви. Сквозь громадные толпы, в карете, шестериком цугом, через Никольские ворота въехал умиравший первосвятитель. Он обеими руками из окон кареты благословлял народ. За ним в открытой коляске ехал генерал-губернатор. С помощью иподьяконов с трудом вышел у Чудова монастыря чтимый владыка. Лицо его было покрыто смертной бледностью. Народ с благоговением смотрел на возведенного на амвон в белом клобуке и фиолетовой мантии первосвятителя. Но он уже не в силах был сам говорить народу. От его имени держал слово протодиакон. Владыка его устами умолял народ не волноваться, доверяться своим начальникам и покориться воле Божьей. По содрогавшемуся лицу старца лились слезы. Потрясенная площадь огласилась рыданиями. «Владыка желает знать, — сказал протодиакон, — насколько успел он убедить вас? Пускай все те, кто обещает повиноваться, станут на колена». Живая стена в слезах упала на колени. Взволнованный старец воздел руки к небу и осенил ее крестным знамением. Поднял голос и Ростопчин. «Население не будет, — сказал он, — выдано врагу безоружным. Разбирайте оружие из арсенала, защита будет в ваших руках».