Страница 23 из 30
На основе идеалистической диалектики Белинский разбирает и вопрос об абстракции как методе научного познания. «До постижения идеи, — говорит он, — мы доходим искусственным путем отвлечения: следовательно, идея сама по себе есть только одна сторона предмета, искусственно отделяемая нами от живой всецелости предмета, для того чтоб нам можно было отрешиться от непосредственного, эмпирического способа понимать этот предмет» (3, 6, 582). Но критик знает, что познание не может закончиться абстракцией. Еще в одном из писем Бакунину он писал, что знание всякой действительности, чтобы быть истинным, должно быть конкретным. Он и к понятию конкретного подходит диалектически и определяет его как единство всех сторон, всех элементов предмета.
Какую роль в теории познания Белинский отводит практике? Вся его философия пронизана идеей о единстве теории и практики. Он не рассматривает практику как материально-производственную деятельность людей, но он видит в ней форму общественной деятельности. Он приближается к пониманию, что наука, теория возникает и развивается на основе практических потребностей людей.
В своей ранней статье «Опыт системы нравственной философии А. Дроздова», в которой он превозносит априорное познание и отрицает значение эмпирического, критик пытается вместе с тем поставить вопрос об опыте, т. е. о совокупности фактов как о критерии истины. Он высказывает мысль о возможности «поверки умозрения опытом». «Если умозрение верно, то опыт непременно должен подтверждать его в приложении… Если факты поняты верно, они непременно должны подтверждать умозрение…» (3, 2, 243). Однако этот правильный тезис обосновывается критиком в чисто идеалистическом духе: он утверждает, что само «опытное знание» есть умозрительное, что факт имеет значение не сам по себе, а по тому понятию, которое мы к нему прилагаем. В более зрелых своих произведениях Белинский говорит о единстве теории и практики в процессе познания, причем первенствующую роль отводит практике. «Так как человек не только существует, но еще и мыслит, то всякий предмет, в отношении к нему, существует не только практически, но и теоретически, и человек только тогда вполне владеет предметом, когда схватывает его с этих обеих сторон. Но одно практическое обладание предметом еще значит что-нибудь, тогда как одно Теоретическое ровно ничего не значит» (3, 7, 391–392). Белинский называет ложным и пустым все, что «не подходит под мерку практического применения» (3, 7, 389). «Дело — в деле» (3, 7, 392), — заявляет он.
Белинский критикует современную ему философию за отрыв от жизни, от практики. Он ставит вопрос о необходимости при решении социологических проблем учитывать активное воздействие человека на природу (см. 3, 3, 197; 6, 274–275). Создавая революционно-демократическую эстетику, Белинский основой ее провозглашает художественную практику, считая, что эстетическая теория должна не учить художников творчеству, а выводить законы изящного из уже существующего искусства. Все это говорит о том, что Белинский видел огромную роль практики в процессе познания, но все же в его гносеологии практика так и не заняла нужного места ни как основа познания, ни как критерий истины.
Белинский на всех этапах своего развития безоговорочно признавал познаваемость мира. Осуждая агностицизм, он писал: «Величайшая слабость ума заключается в недоверчивости к силам ума» (3, 8, 274). Он утверждал, что «скептицизм отчаивается в истине и не ищет ее» (3, 6, 269). Критик считал, что существует и объективная и абсолютная истина. Истина, говорил он, есть «общее, необходимое, вечное» (3, 5, 231). Белинский подходил и к этой проблеме как диалектик. Наряду с абсолютной он признавал и относительную истину, считая, что условное и относительное составляют форму безусловного (см. 3, 7, 431). Заявляя, что все на свете относительно, он ставит риторический вопрос: «Как, — скажут нам, — истина и добродетель — понятия относительные?» — «Нет, — дает ответ Белинский, — как понятие, как мысль они безусловны и вечны; но как осуществление, как факт они относительны. Идея истины и добра признавалась всеми народами, во все века; но что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век» (3, 10, 23). Поэтому, делает вывод критик, не сомневаясь в существовании истины вообще, можно сомневаться в тех или иных истинах: «…истины преходящи, но истина вечна!» (3, 6, 473).
Подобно Гегелю, Белинский считает, что истина не рождается готовой, что она представляет собой процесс (см. 3, 8, 318). Он объясняет это тем, что мысль человеческая не в состоянии охватить всю абсолютную истину; поэтому, открывая часть ее, человек понимает, что не все еще познал, и стремится к новым открытиям. Белинский высмеивает те «робкие умы», которые верят только в абстрактную истину, раз навсегда данную и неизменяемую, возникающую совсем готовой, как «Паллада из головы Зевса». «По недостатку исторического такта, — говорит критик, — эти умы не могут понять, что истина развивается исторически, что она сеется, поливается потом и потом жнется, молотится и веется и что много шелухи должно отвеять, чтобы добраться до зерен» (3, 8, 318). Исторический характер истины Белинский показывает на примере немецкой классической философии. Он указывает на последовательную смену учений Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, каждый из которых не доказывал бесплодность труда своего предшественника, а использовал этот труд как основание своей философии или плодотворный элемент, вошедший в нее. В результате этого мышление в Германии сделало огромный шаг вперед (см. 3, 8, 318).
Вопрос об абсолютной и относительной истине Белинский разрешает, рассматривая его не только в историческом, но и в социальном аспекте. Он указывает, что любой, даже великий, человек представляет собой существо ограниченное в смысле своих возможностей: будучи проницательным в одном, он часто не способен понимать другое. По-иному обстоит дело в человеческом обществе: «Ограничен разум человека, но зато безграничен разум человеческий, то есть разум человечества… В процессе общечеловеческой жизни все ложное и ограниченное каждого человека улетучивается, не оставляя по себе следа, а все истинное и разумное дает плод сторицею» (3, 8, 274). Познание человечеством истины критик представляет себе как непрерывный процесс, совершающийся по восходящей линии. В отличие от Гегеля, полагавшего, что процесс познания завершается достижением абсолютной истины, Белинский считал этот процесс бесконечным.
Познание, по Белинскому, — это борьба противоположностей: истины и заблуждения. Историческое развитие истины есть ее победа над ложью, над заблуждением. Поэтому, говорит Белинский, нельзя жить старыми преданиями, противоположными «новым истинам, открытым наукою, выработавшимся из исторических движений» (3, 6, 285). Здесь он явно намекает на господство в России старых «истин» крепостнической идеологии, опровергаемых и наукой, и «историческими движениями», т. е. объективным ходом вещей.
Развивая свои мысли о борьбе истины с ложью, с «заблуждениями эпохи», Белинский подчеркивает необходимость выявления зла, его обнародования. «Ложь гораздо опаснее и страшнее, когда существует невидимкою и призраком: чтобы уничтожить ее, должно не мешать ей дойти до своей последней крайности, впасть в нелепость, сделаться смешною… Когда преследуешь зло, надо видеть его перед собою, чтобы можно было показать его и другим» (3, 5, 305).
Имея в виду прежде всего крепостническую и славянофильскую идеологии, Белинский выступает с резкой критикой догматизма. Он противопоставляет догматику ученого, который страстно ищет истину, «тревожимый внутренними вопросами, мучимый страшными сомнениями» и готовый всегда признать свои ошибки, если он допустит их в этих поисках. «Только тот не ошибался в истине, — говорит критик, — кто не искал истины, и только тот не изменял своих убеждений, в ком нет потребности и жажды убеждений» (3, 7, 106).