Страница 29 из 78
Витгенштейн пытается вообще снять оппозицию, определившую все развитие философии и наук о человеке (в частности, психологии) после Декарта: субъективного и объективного, внутреннего (в субъективном мире сознания происходящего) и внешнего (имеющего место в мире физических предметов и процессов).
Итак, что же такое «субъективный мир»? Для самого Витгенштейна это связано с вопросом о том, что такое значение. Обычный (и традиционный для европейской философии) взгляд состоит в том, что значение слов — это образы в нашем сознании или же некоторые субъективные переживания. Но что значит «внутри»? Где у нас гарантии того, что мы имеем сейчас дело с тем же самым переживанием, с каким мы имели дело раньше (и соответственно можем использовать то же самое слово для его обозначения)? Где способ проверки (критерий) того, что слово правильно применено? Только в языковом сообществе. Именно вследствие того, что все психические процессы имеют коммуникативный характер и опосредованы языком, ничего «чисто внутреннего» быть не может. Язык имеет публичный, общественный характер. Именно в этой сфере публичности формулируются критерии употребления языковых выражений (я не буду останавливаться на витгенштейновском различении критериев и симптомов). Поэтому частный, приватный язык, не имеющий общественного употребления невозможен, так как он не позволяет проверить правильность употребления соответствующих критериев (по вопросу о возможности приватного языка была большая дискуссия среди современных английских авторов). Витгенштейн пытается показать на примере анализа ощущений, образов и других психических процессов невозможность их понимания как происходящих в особом чисто субъективном мире. В качестве особо показательного примера выбирается понятие боли как такого психического переживания, которое кажется на первый взгляд чем-то несомненно субъективным, принадлежащим только мне и доступным только мне «изнутри». Витгенштейн на примере этого понятия показывает, что переживание боли, поскольку оно включено в определенную форму жизни и языковую игру (а человеческих переживаний, не включенных в языковые игры, просто не существует) обязательно также выражается и вовне: в виде восклицаний, определенных гримас, движений и т. д. (а это тоже средства коммуникации). Что принципиально важно, так это то, что выражение вовне в данном случае (а в других случаях, тем более) не есть нечто внешнее для выражаемого, а в действительности является способом его осмысления, а поэтому и способом конституирования. То же самое относится к витгенштейновскому анализу памяти, образов и др. психических феноменов.
Витгенштейновская философия психологии противостоит ряду парадигм психологической науки: не только интроспекционизму — самому влиятельному подходу в психологии вплоть до 20-х гг. нашего столетия, — но и современной когнитивной психологии, исходящей из компьютерной метафоры (поэтому ряд сторонников витгенштейновского подхода выступают сегодня с критикой когнитивной психологии и когнитивной науки в целом).
А теперь я хочу показать, как витгенштейновское понимание может вступить в интересное взаимодействие с некоторыми подходами, развивавшимися в отечественной философии и науках о человеке (при этом, что особенно важно, эти подходы развивают некоторые устойчивые традиции русской мысли).
Тут можно было бы многое сказать о М. Бахтине (тем более, что его работы, как теперь выясняется, Витгенштейн читал). Ибо для Бахтина тоже исходный пункт всей его концепции — это критика декартовской традиции, это идея Я как отклика на обращение другого человека, идея диалога, мысль о том, что культура существует на границе, о том, что и Я в некотором смысле находится на границе, т. е. как бы существует вне себя, что в этом смысле нет ничего чисто внутреннего. Отсюда развиваемая Бахтиным диалектика Я для себя и Я для другого. Очень интересно было бы сопоставить рассуждения о Я у раннего и позднего Витгенштейна с соответствующими рассуждениями Бахтина.
В «Логико-философском трактате» Витгенштейн пишет о том, что субъект не принадлежит миру, но есть граница мира, что так же принципиально обстоит дело с глазом, который не принадлежит собственному полю зрения, что отсюда вытекает в некотором смысле правота солипсизма, совпадающего с реализмом (Витгенштейн, 1994а, с. 56–57). Для позднего Витгенштейна этот же вопрос выглядит принципиально иначе. Индивид существует «для себя», осознает себя лишь потому, что он включен в сеть коммуникативных связей с другими, в определенную форму жизни.
Бахтин уже в 20-е гг. показывает, что с точки зрения самопереживания убедительным может быть солипсизм, но что мы принципиально не можем согласиться с тем же солипсизмом, предлагаемым от имени другого человека. Именно отношение к другому конституирует реальное переживание Я, а не то, из которого исходила философская традиция (Бахтин, 1979, с. 37–38).
Но я не буду заниматься детальным сопоставлением Бахтина и Витгенштейна потому что, хотя это сопоставление может быть интересным (и я думаю сделать его в другой работе), но все же реального взаимодействия между идеями этих мыслителей я не знаю. Я хочу рассказать о реальном факте взаимодействия идей Витгенштейна и одного из отечественных мыслителей. Речь идет о Выготском.
Одна из основных идей Выготского заключается в том, что высшие психические функции возникают как результат перехода из отношений собеседников, участников коммуникации во внутренние отношения (Выготский, 1982). Иными словами, интер-отношения превращаются в интра-отношения. То, что мы называет «внутренним», миром сознания, субъективным миром — это продукт языковой, коммуникационной практики. Это в сущности та же мысль, что и у Витгенштейна. И та же критика нередко раздается как по адресу Витгенштейна, как и по адресу Выготского: как может осуществляться коммуникация, если она не осмысливается, если нет ничего «внутри». Между тем, согласно Выготскому, то, что мы называем «внутри», есть просто особый способ коммуникативной деятельности, отношения к другому (внутренняя речь). Но внутренняя речь возникает на основе речи внешней.
Имеется ряд попыток соединения идей Выготского и Витгенштейна со стороны как философов, так и психологов (укажу имена Ст. Тулмина, Д. Бэкхерста, отчасти Дж. Брунера). Самой интересной и влиятельной попыткой такого рода является концепция «дискурсивной психологии», разработанная известным английским философом и психологом Р. Харре. В настоящее время в ее развитии и эмпирической проверке принимает участие целый ряд философов и психологов в Англии, США и других странах (Harre, 1984; Harre, Gilleit, 1994).
В этой связи я хотел бы сделать одно важное замечание. Дело в том, что Витгенштейн противопоставляет философский анализ как в некотором смысле внеопытный (исследование глубинной грамматики языковых игр) и эмпирическое (в частности, психологическое) исследование. С точки зрения тех исследований, о которых я сейчас говорю, такой непроходимой стены между двумя типами исследований не существует. Если мы примем во внимание, что языковые игры вплетены в формы жизни и неотрывны от них, что эти формы исторически и культурно изменчивы, то можем прийти к выводу о том, что философское исследование глубинной грамматики языковых игр опирается на эмпирический факт существующего разнообразия этих игр в пространстве и времени, что поэтому философский, культурологический и психологический анализ могут плодотворно взаимодействовать между собой.
Одна из основных идей подхода Р. Харре состоит в том, что психические феномены и есть акты нашего дискурсивного поведения. Ничего другого в них нет. Что касается соответствующих субъективных переживаний, то они могут сопровождать акты дискурса, а могут их и не сопровождать. Эта революционная установка сопровождается соответствующим изменением онтологии психологии как научной дисциплины. Если обычная научная онтология (Харре называет ее ньютоновской) в качестве средств локализации изучаемых объектов использует пространство и время, в качестве самих изучаемых объектов — вещи и процессы, а в качестве отношений между объектами выделяет прежде всего причинные связи, то онтология, соответствующая по мнению Харре предлагаемому им подходу в психологии (эту онтологию он называет выготскианскои), исходит соответственно из совокупности людей (средства локализации), речевых актов (изучаемые объекты) и речевых правил и нарративных конвенций (отношения между объектами). Харре исходит из того, что психология должна самым серьезным образом считаться с теми способами выделения психических феноменов, которые зафиксированы в обыденном языке, ибо это и характеризует те речевые акты, которые являются объектами психологического исследования. Но психология не обязана ограничиваться теми значениями, которые выражены в обычном языке, ибо она пытается не просто описать речевые акты, но и понять их.