Страница 25 из 43
В 1940 г. у немцев не было необходимости отвлекать значительные силы на Восточный фронт, как в 1914 г., когда Франция воевала в союзе с Россией. Несмотря на несомненное превосходство немцев в воздухе, поражение союзников было обусловлено не столько материальными, сколько моральными причинами: за редкими исключениями реакции союзников недоставало уверенности. Уинстон Черчилль едва ли не единственный – как среди англо-французского руководства, так и среди солдат на поле боля – проявлял готовность сражаться до последнего человека. Французские генералы и политики, напротив, предпочитали рационалистический подход: они установили предельный ущерб для населения и инфраструктуры, на который готовы пойти, прежде чем склониться перед чужеземным завоевателем, как уже неоднократно в истории склонялась Франция. Мало кто из французских солдат был готов жертвовать собой во имя отечества, поскольку у них не было доверия ни к руководству, ни к командованию: между 1920 и 1940 гг. в стране сменилось 42 слабых правительства. Уже 18 мая Гамелен писал: «Французский солдат, вчерашний обыватель, не верит в войну… Он склонен без устали критиковать каждого, кто обладает хоть крупицей власти, он не получил того морального и патриотического воспитания, которое подготовило бы его к участию в драме национальных судеб».
Ирен Немировски задним числом, в 1941 г., объясняла катастрофу так: «Годами действия некоего социального слоя во Франции определялись исключительно страхом. От кого ждать меньше всего неприятностей (не абстрактных, а прямо сейчас, в виде пинков и затрещин)? От немцев? От англичан? От русских? Немцы их разбили, и они тут же забыли трепку: теперь немцы будут их защищать. Поэтому они за немцев»54. Мало кто из французов в 1940 г. и позднее последовал примеру десятков тысяч поляков, которые продолжали борьбу за пределами своей вынужденной капитулировать родины. Лишь в 1943–1944 гг., когда стала очевидна скорая победа союзников, а немецкое иго сделалось невыносимым, французы начали оказывать англо-американцам существенную поддержку. В ту пору, когда Англия сражалась в одиночку, французская армия и французский флот активно сопротивлялись войскам Черчилля всюду, где сталкивались с ними, и даже среди тех, кто не стал бороться против англичан, очень немногие встали на их сторону. Например, французский авианосец Bearn с драгоценными американскими истребителями на борту предпочел с июня 1940 г. по ноябрь 1942 г. укрываться в гавани французской колонии Мартиники.
В числе испуганных зрителей французской катастрофы был и Сталин. Молотов, как подобало, телеграммой поздравил Гитлера со взятием Парижа, но в глубине души московское правительство было напугано триумфом наци. Советский Союз рассчитывал на затяжное кровопролитие на Континенте, которое ослабит и западные державы, и Германию. Позднее советский дипломат в Лондоне позволил себе неосторожное замечание: в большинстве стран мира сопоставляли потери союзников и немцев, но Сталин складывал их, подсчитывая собственный перевес. Никита Хрущев описывал неистовство Сталина при известии о капитуляции Петена: «Сталин очень разволновался, разнервничался. Редко мне доводилось видеть его в таком состоянии. Обычно на заседаниях он не сидел на стуле, он расхаживал, а в тот раз буквально бегал по комнате и страшно ругался. Он проклинал французов, проклинал англичан: “Как это они позволили Гитлеру побить их?”»55
Вероятно, Сталин понимал неотвратимость войны с немцами, но рассчитывал на два-три года отсрочки. Он приступил к массированному перевооружению армии, но до завершения этой реформы было еще далеко. Сталин полагал, что советско-германский пакт слишком выгоден Гитлеру, чтобы тот нарушил его, по крайней мере до тех пор, пока не совладает с Англией. Немцы пользовались северными портами России, огромное количество зерна, продуктов и нефти текло из Советского Союза в рейх. Даже после капитуляции французов Сталин, опасаясь рассердить своего грозного соседа, воздерживался от строительства существенных оборонных сооружений на западной границе. Пока что он пользовался моментом для новых территориальных приобретений. В то время как глаза всего мира были прикованы к Франции, он аннексировал государства Балтии, и за год НКВД провел там свирепые чистки и массовые депортации. Сталин также отнял у Румынии Бессарабию, которая с 1812 по 1919 г. входила в состав России, и прихватил Буковину. По меньшей мере 100 000 румын (а может быть, и до полумиллиона) переправили в Центральную Азию на заводы взамен русских рабочих, мобилизованных в армию. События на Западе привлекали всеобщее внимание, и разве что министры иностранных дел замечали кошмар, учиненный Сталиным на Востоке, – в этом смысле победы Гитлера играли на руку Сталину. Тем не менее глава Советского Союза распознал в гитлеровском триумфе опасность не меньшую для его народа, чем для сокрушенных западных держав.
Италия вступила в войну на стороне Гитлера 10 июня, движимая беззастенчивым желанием урвать свою долю добычи. Бенито Муссолини, как и большинство его соотечественников, боялся Гитлера и не любил немцев, но не устоял перед искушением недорогой ценой приобрести какие-то территории в Европе и в африканских колониях союзников. Поведение Муссолини вызывало насмешки и среди его врагов, и среди сподвижников: он присоединился к Гитлеру, потому что мечтал о победах, которых не мог бы достичь в одиночку, мечтал о трофеях в обмен лишь на символическое кровопролитие. Перед своими приближенными он в мае и июне 1940 г. неоднократно выражал надежду, что до подписания мира с союзниками погибнет тысяча итальянцев, от силы две, и Италия получит все, чего желает56.
Накануне вступления в конфликт Муссолини втайне делился намерением объявить войну, однако ее не вести. Естественно, этот минималистский подход привел к фиаско: 17 июня, когда французы уже запросили мира, Муссолини внезапно направил свои войска через франко-итальянскую границу в Альпах. Итальянская армия не была готова к походу, и ее нападение тут же отразили. Но дуче по-прежнему пребывал в плену иллюзий, он, по его словам, опасался лишь, как бы англичане не сдались прежде, чем Италия внесет свой символический вклад в победу, и вместе с тем предпочел бы, чтобы немцы потеряли в этой войне не менее миллиона солдат. Ему нужен был Гитлер победоносный, однако не всемогущий. Все эти мечты Муссолини рухнули самым прискорбным образом, и над ним можно было бы посмеяться, можно бы и пожалеть, если б его амбиции не стоили жизни столь многим людям.
20 июня Франц Гальдер удовлетворенно писал: «Даже представить себе не могу, чего бы еще руководство могло от нас хотеть, какие его желания остались невыполненными». Адъютант Гитлера полковник Георг Энгель записывал: «Главнокомандующий [Вальтер фон Браухич] получил свой час славы с Гитлером: он возвестил фюреру о завершении операции и подготовке перемирия. Он также предупредил ф[юрера] о необходимости либо заключить мир с Англией, либо подготовить и как можно скорее осуществить вторжение. Фюрер настроен скептически, полагает, что Англия так слаба, что после бомбардировок крупные наземные операции уже не понадобятся. Армия просто войдет и займется оккупационными задачами. Ф[юрер] говорит: “Так или иначе [англичанам] придется смириться с ситуацией”»57.
Среди тех, кто наблюдал победный парад немецких войск в Париже 22 июня, присутствовала, как ни странно, девятнадцатилетняя англичанка Розмари Сэй, не успевшая эвакуироваться из французской столицы:
«Военная машина катилась по Елисейским Полям: холеные кони, танки, машины, пушки, тысячи и тысячи солдат. Единая и слаженная процессия, сверкающая, с виду бесконечная, словно гигантский зеленый змей, обвившийся вокруг сердца захваченного города, а город покорно ждет, пока его заглотают. Большая толпа зрителей, большинство молчат, но некоторые приветственно кричат. Мои друзья [нейтральные американцы] превратились в мальчишек: выкрикивали имена полков, дивились современным танкам, присвистывали при виде замечательных лошадей. Я молчала, глубоко сознавая, что присутствую при историческом моменте. Сильных эмоций я не испытывала, но, по мере того как текли часы, а бесконечный спектакль все длился, я несколько устыдилась того, что пришла на него. Я подумала о родителях и друзьях там, в Лондоне, об их страхе перед будущим»58.