Московский клуб

Чарли подлил себе еще кофе и сел за стол рядом с Шарлоттой.

Оба они пребывали в приятном расслаблении, которое бывает сразу после занятий любовью. Шарлотта теперь с большим удовольствием работала в разделе «Искусство и досуг» в «Нью-Йорк таймс». Она взглянула на мужа.

— Чарли, нам надо поговорить.

Он застонал: когда собираются говорить о хороших, приятных вещах, никто не скажет: «Нам надо поговорить».

— Ты очень дорожишь своей работой в Колумбии? — спросила она.

Сразу после возвращения Стоуна в США Колумбийский университет предложил Чарли временное профессорское место на кафедре советологии с солидным академическим жалованием. Оно было не слишком большим для Стоуна, но Чарли сколотил немалую сумму за время работы в «Парнасе». Кроме того, у него еще оставались деньги отца, а квартира и альпинистское снаряжение были оплачены. А скоро он должен был получить наследство Лемана.

Стоун вот-вот намеревался выпустить книгу о будущем советской империи. В университете он читал лекции о том же: о советской империи… или о том, что от нее осталось.

— Дорожу ли? — переспросил Чарли, привставая для того, чтобы взять себе еще один тост. — О чем это ты говоришь?

— Я имею в виду, она тебе очень нравится? Как бы ты посмотрел на то, чтобы оставить ее?

— Очень ли она мне нравится? — переспросил он, а сам подумал: «Вполне». За последнее время он отклонил несколько предложений о работе от Управления национальной безопасности, Разведывательного управления министерства обороны США и других разведывательных ведомств. Он пришел к выводу, что разведка похожа на змею: такая же скользкая и отвратительная, хотя с виду сухая и безобидная, даже приятная на первый взгляд. Наконец он ответил: — Преподавание в университете было бы чудом, если бы не злословие коллег за спиной и неуправляемость студентов. И вся эта академическая возня… Кто-то сказал о ней, что она столь яростна потому, что ставки очень малы. А к чему ты, собственно, клонишь, Шарлотта?

— Мне предложили отличную работу в Вашингтоне. Я не могу отказаться.

— На самом деле?

— Репортажи по Белому дому.

— Серьезно? — Стоун шагнул к ней и обнял… и замер. — О нет, только не Вашингтон.

— Я так и знала, что ты будешь не в восторге от этого.

Чарли поднял глаза к потолку.

— Это белое небо летом… Эти чудовищные торговые центры… Город, населенный юристами и служащими Конгресса…

— Чарли…

— Но, я думаю, я мог бы получить работу в Джорджтауне.

— Чарли, да там тебя с руками оторвут!

Он повернулся к ней и задумчиво произнес:

— Да, я думаю, я мог бы… Почему бы нет?

Они оба были печальны, особенно Чарли. В определенном смысле, он потерял обоих родителей, только обретя их. Он научился убивать людей, он знал теперь, что внутри него дремлет способность забрать человеческую жизнь. А как много потерял за последнее время он сам…

В годовщину смерти отца он съездил в Бостон и положил цветы на могиле на Горном кладбище в Оберне. На надгробной плите была высечена эпитафия: мрачная и в то же время воскрешающая строка из стихотворения Бориса Пастернака, которое очень любил Элфрид Стоун.

Эти слова почти ничего не значили для Чарли до последних событий. И ключом к постижению их послужило потрясающее откровение Уинтропа Лемана, сделанное им за несколько минут до смерти. «Пусть твоя машинка работает, — сказал он тогда в номере. — Я хочу рассказать тебе еще кое-что». И тогда Чарли узнал.

— Ты ведь видел надгробие, которое я поставил в Париже, на кладбище Пер-Лашез для того, чтобы скрыть, что Соня жива, — сказал тогда Леман. — Ей разрешали приехать в Париж дважды, в 1953 и 1956 годах. Понимаешь, твой отец всегда был очень благодарен мне за то, что я выбрал его для работы в Белом доме. Он всегда считал меня кем-то вроде отца. Поэтому он беспрекословно поехал в Москву по моей просьбе. И когда его там сфотографировали агенты ФБР, он предпочел сесть в тюрьму, но не рассказать им правды.

Чарли кивнул. Он видел, что старик с трудом держит глаза открытыми. В голове Стоуна стучало, он и сам едва мог говорить.

— Да, я знаю. Мне кажется, что где-то в подсознании я всегда знал об этом, хотя отец избегал об этом говорить. Он хотел защитить мое детство. И не хотел лишать меня того, что имеют нормальные дети. Я никогда не понимал, почему он был так верен вам, почему так вас любил. Это ведь противоречило здравому смыслу. Но я всегда подозревал…

Леман, уже полуживой, не смог сдержать слабой довольной улыбки.

— Моя дочь была очень красивой женщиной. И я не был… не был удивлен, когда твой отец полюбил ее. Он был готов на все, он был готов даже молча перенести страшный позор. Только бы вывезти из СССР Соню. Соню, которая была беременна его ребенком. Но он не знал, что они никогда не выпустят ее, что она была заложницей. А Соня… моя бедная Соня… она отказалась оставить своего ребенка расти в стране тирании. Это было в 1953 году, вспомни, репрессии продолжались. Она принесла тогда самую большую жертву в своей жизни. Она сказала, что не хочет, чтобы ее ребенок был рабом.

— Вы не смогли вызволить ее, — бесстрастно произнес Чарли, — но вам удалось спасти меня. Поэтому мой отец и поехал в Париж в конце 1953 года. Он поехал для того, чтобы в последний раз повидаться с Соней и забрать своего новорожденного ребенка. Но почему…

— Мне пришлось солгать ему. Я вынужден был сказать ему, что Соня вышла замуж. Иначе он не пошел бы на все это. А несколько лет спустя я сказал ему, что Соня умерла. Но я всегда делал для него все, что было в моих силах.

— Да.

— Я достал фальшивое свидетельство о рождении для тебя. Когда он позволял, я помогал ему деньгами…

— Я знаю. Я… я очень благодарен вам…

— Когда я увидел вас тогда в архиве, я очень испугался, что вам удалось что-то найти, я не знал, что делать. Вы ведь могли расстроить все это хрупкое сооружение лжи. Ведь, кроме всего прочего, ты имел на это право…

— Перед смертью отец хотел рассказать мне все это… но так и не успел… Но я знал и так, — Чарли действительно подозревал что-то подобное на протяжении всей его жизни. Даже в детстве он подсознательно ощущал что-то странное, как обычно дети чувствуют то, что не имеет логического объяснения. Он откуда-то знал, что Маргарет Стоун не его родная мать. Что тогда сказал ей отец, тогда, много лет назад, в момент гнева? «Ты же его мать! И у него нет другой матери!» Да… Крик человека, охваченного чувством вины и злости: мне надо, чтобы ты была его матерью, ведь его настоящая мать…

— Мы… некоторые из нас… мы попали в ловушку, но не мы ее оставили… — прошептал Леман. — Шла холодная война двух супердержав. Я попал в ловушку… моя Соня… Но ты, Чарли, хотя бы ты избежал этой участи.

И старик навсегда закрыл глаза.

Ловушка. Заложники.

«Ты — вечности заложник, — любил цитировать Элфрид Стоун, — у времени в плену».

Теперь Чарли понял. Его отец говорил не о трагедии мира. Он говорил о своей личной трагедии. О трагедии Сони, матери его сына.

Вашингтон

Прошел уже почти год со дня празднования Октябрьской революции, когда Стоун получил заказное письмо от Якова Крамера, который теперь жил в Нью-Йорке, на Брайтон-бич. Чарли удобно устроился в кресле и вскрыл конверт. Их новая квартира в Джорджтауне была завалена банками с краской, компрессорами, стремянками и старой одеждой. Шарлотта в забрызганном краской платке, завязанном назад, стояла над ним.

В конверте лежали несколько пожелтевших листков бумаги.

Со смешанным чувством трепета, волнения и любопытства Чарли осторожно вытащил их и взглянул на документы. После всего, что с ним произошло, после этих долгих и трудных поисков они показались Чарли на удивление знакомыми.

Первым шло письмо. Оно начиналось словами: «В Политбюро ЦК РКП(б)». И внизу стояла подпись: «В. И. Ленин».