Куда она ушла

Ванесса изображает горе, как делают все, когда говорят о беде человека, с которым не имели ничего общего, о беде, которая их на самом деле не трогает и никогда уже не тронет. Я никогда в жизни не бил женщин, но сейчас мне хочется двинуть Ванессе прямо в лицо, чтобы она вкусила боли, которую живописует как ни в чем не бывало. Но я сдерживаюсь, и она, ничего не заметив, продолжает.

– К слову о сказках – вы с Брен Шредер ждете ребенка? На ее животике сосредоточено внимание всех таблоидов.

– Насколько мне известно, нет, – отвечаю я. Я, блин, совершенно уверен – Ванесса знает, что это тема запретная, но если тема предполагаемой беременности Брен ее отвлечет, то я согласен.

– «Насколько тебе известно»? Вы же не расстались?

Господи, эти ее голодные глаза. Она столько разглагольствует о том, чтобы написать правду, так старательно ее выпытывает, а на самом деле от остальных журналюг и преследователей с фотоаппаратами ничем не отличается, ей просто до смерти хочется оказаться первой, кто раскопает что-нибудь эдакое, будь это рождение ребенка («Неужели у Адама и Брен будут близнецы?») или смерть («Брен сообщила своему дикарю, что между ними все кончено!»). Хотя и то, и другое неправда, бывает так, что я вижу оба этих варианта в заголовках разных желтых газетенок одновременно.

Я вспоминаю наш дом в Лос-Анджелесе, в котором мы с Брен живем. Точнее сказать, она иногда живет, и я иногда живу. Я даже припомнить не могу, когда в последний раз мы с ней пересекались там больше, чем на неделю. Она снимает два-три фильма в год, а теперь еще и организовала собственную компанию. Брен занимается кино, ищет помещения для съемок, а я то в студии, то в турне, так что графики у нас не сходятся.

– Да, мы с Брен еще вместе, но она не беременна. Просто она полюбила эти крестьянские рубахи, а все думают, что она прячет живот. Но это не так.

Хотя, если честно, я иногда задумываюсь над тем, не нарочно ли она это делает, привлекает к себе внимание и заигрывает с судьбой. Она всерьез хочет ребенка. Хотя официально Брен двадцать четыре года, на самом деле – двадцать восемь, и она говорит, что часики тикают и все такое. Но мне всего двадцать один, и сошлись мы только год назад. И мне плевать на ее заверения, будто во мне старая душа и что пережитого мной хватило бы на долгие годы. Даже если бы мне был сорок один год и у нас было бы за спиной двадцать лет совместной жизни, ребенка от Брен я бы не хотел.

– Она в турне с вами едет?

Я начинаю задыхаться. Длительность турне – шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я встряхиваю в своем воображении пузырек с таблетками, существование которого меня успокаивает, но я не настолько глуп, чтобы пить их при Ванессе.

– А? – переспрашиваю я.

– Брен едет с вами в турне?

Я представляю себе ее вместе с нами – и вместе со всеми ее стилистами, инструкторами по пилатесу, а также ее новым увлечением, сыроедением.

– Может быть.

– А в Лос-Анджелесе тебе нравится? Не производишь впечатление типичного калифорнийца.

– Там хоть жарко, но сухо, – отвечаю я.

– Что?

– Да ничего. Шутка просто.

– А. Да, – Ванесса смотрит на меня скептически. Я больше интервью с самим собой не читаю, но с тех времен, как читал, знаю, что применительно ко мне часто используют такие слова, как «непроницаемый». А еще «надменный». Интересно, люди действительно видят меня таким?

К счастью, время выходит. Ванесса закрывает блокнот и просит счет. Я замечаю, что и Алдус смотрит на меня с облегчением, радуясь, что мы закругляемся.

– Приятно было с тобой пообщаться, Адам.

– Ага, мне тоже, – лгу я.

– Должна сказать, что ты человек загадочный, – Ванесса одаривает меня неестественно белозубой улыбкой. – Но я загадки люблю. То же самое и в твоих стихах, во всех этих ужасных образах, которыми полон «Косвенный ущерб». Новый альбом тоже очень таинственный. Знаешь, некоторые критики задаются вопросом, окажется ли «Кровосос-солнышко» таким же ярким, как и «Косвенный ущерб»…

Я знаю, чего ждать. Я это уже слышал. Тоже журналистский ход. Цитируют чужое мнение, таким кривым образом подавая собственное. На самом деле она хочет спросить вот что: «Лучшее из твоих произведений рождено переживанием ужасной утраты. И каково тебе это осознавать?»

Я вдруг понимаю, что это уже перебор. Брен и все эти люди, ждущие ее беременности. Ванесса, раскопавшая мой школьный альбом. Ни для кого нет ничего святого. Все пережевывается, как корм для скота. Моя жизнь принадлежит кому угодно, только не мне. Шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь, шестьдесят семь. Я с такой силой толкаю столик, что ей на колени со звоном падают бокалы с пивом и водой.

– Какого?..

– Интервью закончено, – рычу я.

– Это я знаю. Зачем ты злобу на мне срываешь?

– Потому что ты стервятница! На музыку насрать! Лишь бы расковырять что-нибудь.

У Ванессы забегали глаза, она принялась искать диктофон, чтобы снова его включить. Но я выхватываю его из рук, ударяю им по столу, он ломается, но я, на всякий случай, еще и окунаю его в воду. У меня трясется рука и неистово колотится сердце, я чувствую, как подступает одна из тех панических атак, во время которых я всякий раз искренне боюсь, что вот-вот сдохну.

– Что ты наделал?! – вопит Ванесса. – У меня другой копии нет!

– Вот и хорошо.

– И как я теперь статью напишу?

– Ты это статьей называешь?

– Да. Некоторым, знаешь ли, приходится на жизнь себе зарабатывать, козел психованный…

– Адам! – ко мне подскакивает Алдус и кладет на стол три сотни долларов. – Купишь новый, – говорит он Ванессе, выводит меня из ресторана и ловит такси. Еще одну сотню он выкидывает на водителя – тот начинает упрямиться, видя, в каком я состоянии. Алдус сует руку мне в карман, достает таблетки, кладет одну на ладонь и говорит: – Открой рот, – будто грубоватая мамаша.

Он ждет, когда я выкурю пару сигарет, по одной непрерывной затяжке на каждую, съем еще одну таблетку – к тому времени до отеля останется лишь пара перекрестков.

– Ну, что произошло?

Я рассказываю. Как она спрашивала о «черной дыре», о Брен и Мие.

– Не переживай. Можно связаться с «Шаффлом». Пригрозить отозвать их эксклюзивное интервью, если они не пришлют нового репортера. Это, может, и попадет в таблоиды или «Гэббер», но в разговоре не было ничего интересного, все угаснет через пару дней, забудется.

Алдус говорит обо всем этом так спокойно, типа «слушай, это же всего лишь рок-н-ролл», но по глазам я вижу, что он заволновался.

– Алдус, не могу.

– Не переживай. От тебя ничего и не требуется. Просто статья какая-то. Разберемся.

– Дело не только в этом. Я вообще ничего не могу.

Алдус, который, по-моему, со времен его тура с «Аэросмит» так ни разу толком не выспался, позволяет себе роскошь пару секунд выглядеть измученным. Но потом снова переходит в сердитый режим.

– Ты просто перенервничал перед турне. Почти со всеми бывает, – заверяет меня он. – Но как только все начнется, ты предстанешь перед толпой, и ее любовь, адреналин и музыка наполнят тебя энергией. Разумеется, в итоге ты будешь вымотан, но счастлив. А в ноябре, когда все закончится, поедешь расслабишься на каком-нибудь острове, где тебя никто не знает, где всем плевать на вашу «Падающую звезду». И на Адама-дикаря.

В ноябре? Сейчас только август. Еще три месяца. А турне продлится шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я повторяю это в мыслях, словно мантру, хотя эффект от этого противоположный. Хочется волосы на себе рвать.

И как мне сказать Алдусу, да и всем остальным, что музыки, адреналина, любви, всего того, что помогло бы перенести эти трудности, у меня уже нет? Остался лишь водоворот. И я стою на самом его краю.

Я весь дрожу. Я теряю контроль над собой. Да, в сутках всего двадцать четыре часа, но иногда пережить их кажется куда сложнее, чем взобраться на Эверест.

2

Нить с иголкой, плоть и кости,

Больно сердцу и уму,

Твои швы подобно звездам

Озарят мою тюрьму.