Воздаяние храбрости

Тысячи и тысячи турецких всадников рвались вперед, норовя добраться поскорей до русской пехоты, смять ее, снести и открыть себе дорогу к спасению. В европейских армиях давно уже поняли, что кавалерия не может одолеть вымуштрованную пехоту. Но турки чаще всего в качестве пехоты знали ополчение свое и таких же восточных империй, разномастное, плохо вооруженное, не обученное ни приемам боя, ни дисциплине. Кроме того, они знали, что почти в два с половиной раза превосходят корпус Рота в общем счете штыков, а того пуще – сабель. И они очень хотели победить и – прорваться в крепость.

Валериан слышал, как гудит земля под десятками тысяч копыт, видел, как мелькают в клубах пыли цветные значки, блестящие одежды турецких конников, и вспоминал атаку анатолийцев под Рущуком. Но сейчас он не испытывал того замешательства, которое охватило его при виде массы коней и людей, сметающих на пути все и всех.

– И ведь белорусцы тоже стояли на том поле, – вспомнил он неожиданно. – Их смяли даже не турки, а свои же казаки, пустившиеся прочь. Не осталось ли в них памяти поражения, робости неудачи?..

Валериан посмотрел налево, поколебался – не проехаться ли ему вдоль фронта, ободрить своих людей, но решил остаться на месте. Он был уверен, что ему уже не нужны никакие речи перед сражением. Его люди так уверены в его храбрости, расчетливости, удаче, что пойдут за ним безоглядно, не рассчитывая ни своих сил, ни чужих.

Он вырвал из ножен саблю и поднял над головой. «Сабли… Сабли вон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!..» – закричали, запели радостно за его спиной майоры и ротмистры. Он и сам ощутил внутри сладкую дрожь, предвосхищение бешеной атаки и рубки. Начиналось дело, ради которого он рожден был на этот свет, предстояло счастливое время настоящего испытания. Он давно уже знал это предчувствие боя, но сейчас оно усилилось десятикратно. Не эскадрон, как под Батином, не полк, как под Борисовым, а дивизия стояла за ним, восемь тысяч копыт готовы были ударить в землю.

– Поход! – крикнул Мадатов, и стоящие рядом с ним трубачи подняли к губам горны. Знакомые нотки поплыли по горячей равнине, дрогнули и опустились пики в первых шеренгах.

– Марш! – слитно крикнули командиры полков, эскадронов, и две тысячи лошадей тронулись с места.

Александрийцы пошли прямо, Ахтырский и Белорусский полки заехали каждый на свои места и приняли участие в общем движении.

Сначала шагом, потом рысью, после – размашистой рысью, все убыстряя темп движения, набирая энергию для удара. Валериан гикнул и вовсе ослабил поводья, вывернув левую кисть. Вороной, почувствовав свободу, злобно всхрапнул и рванулся вперед галопом, почти стелясь над землей. Валериан взмахнул саблей:

– Ура!

– Ура-а-а! – ответили ему две тысячи глоток.

Турки – лихие конники, и в одиночной схватке наш обычный гусар, скорее всего, пропадет, сгинет под натиском наездника качеств средних по меркам населения Порты. Русский кавалерист приучался сидеть в седле после набора, в манеже, на учебном плацу. Турецкий держался за гриву лошади едва ли не от рождения. Но удалая, дикая азиатская конница понятия не имела, что значит тактический маневр, в котором участвуют не один, не два, даже не десять всадников, а сотни. Европейские кавалеристы учились воевать строем, выполнять сложнейшие маневры, постоянно ощущая колено соседа.

Что такое заезд, когда весь полк поворачивается под прямым углом к первоначальной линии движения, словно его крутанула вокруг оси невидимая рука, азиатские конники и не слышали. Они набрали скорость, они собрали ярость и мужество, чтобы атаковать русские батальоны, и в тот момент, когда тысячи злых гривастых лошадок отчаянно били копытами землю, с правого фланга вдруг рванулась масса вражеской конницы, показавшаяся туркам неисчислимой.

На случай такой конфузии иррегулярная конница знает только один маневр – полное и всеобщее отступление. Никакой ретирады поэскадронно, полуэскадронами, только повальное бегство. Замысел генерала Рота удался полностью. Турки неслись назад, в лагерь, отчаянно нахлестывая коней, а на их плечах висели гусары, рубившие врага, что едва успевал огрызнуться.

Артиллерия на редутах тоже вступила не вовремя, опасаясь стрелять по своим. Потом все-таки орудия рявкнули, и картечь накрыла шеренги Ахтырцев, взявших чуть вправо, норовя обойти бегущих. Коричневые мундиры укоротили шаг, и в образовавшийся разрыв хлынули турки, стараясь укрыться за фасами укреплений. Зато Александрийцы и Белоруссцы еще наддали, проскочили в мертвую зону у подножия фасов.

– С коней! – крикнул Валериан. – Наверх!

Самые ловкие и молодые посыпались с седел, передавая коноводам поводья, и полезли по утрамбованной наспех земле, всаживая сабли для опоры. Сам же Мадатов повел эскадрон Замятнина в обход, к горже. Но туда уже прежде успели другие, врываясь внутрь редута, рубя защитников, тех, кто не успел бросить оружие. Центральное укрепление досталось Александрийцам, левое – Белоруссцам. А правое собиралось еще держаться. Многие успели засесть за его стенами, и орудия, стоявшие на барбетах, все еще прикрывали подступы к лагерю Решида-Мегмет-паши. Там заметно было движение. Остатки армии снимались с места и уходили в горы под защиту густого леса. Эти тысячи воинов могли добраться до Шумлы.

– Ваше превосходительство! Прикажите атаковать! Сомнем, уничтожим!

Полковник Илларион Васильчиков, командир Ахтырского полка, был расстроен неудачей своих гусар и норовил отличиться.

– Сомнете, если навалитесь! – проворчал вполголоса Валериан. – Да сколько людей на стенах оставите. Сколько турок туда ушло?

– Около пяти сотен, – ответил Арсеньев, полковник Александрийцев.

– Большая сила. И – тоже ведь люди, – сказал Мадатов, вдруг вспомнив фразу, брошенную одним из солдат в ту промозглую осеннюю ночь в Праводах. – Пойду, поговорю. Подайте мне белый флаг!

Валериану подали обломок древка с привязанной к нему светлой рубахой, сорванной, очевидно, с одного из убитых. Возможно, что и с гусара.

Валериан поднял импровизированный флаг, выехал из захваченного редута и направился к тому, что еще удерживали турки. Пока гнали неприятеля, он успел зарубить троих и, продолжая преследование, рубил бы еще, пока поднималась рука. Но сейчас азарт боя перегорел в нем. Дело было им выполнено. Теперь же он хотел сохранить людей: прежде всего своих, но, по возможности, и чужих. Хвастать перебитыми турками казалось им излишним.

Копыта вороного стучали по земле, почему-то отдаваясь двойным эхом. Валериан обернулся и увидел рядом Замятнина.

– Ты куда это направился, ротмистр?!

Тот не ответил, только тверже сжал зубы и прищурил глаза под козырьком гусарского кивера. И Валериан понял, что уговоры и приказы здесь бесполезны. Что Алексей Замятнин, которого он помнил еще безусым пухлощеким корнетом, так и будет держаться у его стремени, пока чужая пуля или клинок не выбьют из седла то ли одного, то ли другого.

– Что ж, коли поехал, так держи…

Валериан кинул ротмистру флаг, и тот ловко поймал древко.

Они подъехали к стенам редута и остановились так, чтобы видеть, что творится на парапете. Валериан заговорил с защитниками редута, свободно выговаривая слова турецкого языка.

– Я, генерал Мадатов, командир кавалерийской дивизии, хочу поговорить с комендантом.

Наверху молчали. Вдруг сухо тутукнул выстрел, и камешки разлетелись в сажени от копыт вороного. Но лошади гусар остались стоять на месте.

– Я предлагаю вам сдаться! – продолжал надсаживаться Мадатов, бросая в горячий воздух слова на хорошо знакомом ему языке. – Условия…

Он не успел договорить, как еще с полдесятка пуль разбросали сухую землю в опасной близости от парламентеров. Валериан поворотил вороного.

– Поехали, Замятнин. Не будут они сдаваться.

– Сволочи! – проворчал ротмистр, держась все так же чуть сзади своего генерала. – По белому флагу стреляют, нехристи!

Валериан хмыкнул и объяснил, не оборачиваясь:

– Они по нам не стреляли, ротмистр. Хотели бы убить – убили. Стрелки у них есть преотличные, и винтовки бьют лучше, чем наши ружья. Просто попытались нас отогнать, показали, что никаких переговоров вести не желают.