Страница 8 из 13
Смрад немытых тел и прелых портянок. Они наступили на чьи-то ноги. Кто-то хрипло матюгнулся. Ничего не видя, втиснулись между спрессованной человечиной. Только утром в крохах света, едва проникающего сквозь щели в дощатой двери, разобрались, куда они попали.
В подвале особого отдела 60-й стрелковой бригады двадцать один человек, приговоренные к смертной казни, ждали исполнения приговора.
Их вывели в дворовую уборную, предупредив, что шаг вправо, шаг влево считают побегом и стреляют без предупреждения. Слева от уборной за вытоптанным бурьяном высился каменный забор, иссеченный пулями, как стены вокзала за минуту до отступления.
На завтрак им выдали крохотный кусочек хлеба и манерку жидкой бурды на троих. Третьим подсело существо, потерявшее человеческий облик. Заросшее лицо с ввалившимися глазами и руки были такого же цвета, как грязная свалявшаяся солома, служившая подстилкой. Жрать хотелось невыносимо. Но вид руки, поспешно погрузившей ложку в манерку, остановил Мальца и Степана. Они проглотили хлеб и постарались не думать о еде.
Приказ 227 дивизиону зачитали еще в июле. Приказ – ни шагу назад. Правильный приказ. Но когда после завтрака вывели их компаньона по котелку, слегка упиравшегося, размазывавшего грязные слезы, когда залп, прервав истошный вопль, прогремел, казалось, над самым ухом, дикий страх, несравнимый ни с чем в его переполненной страхами жизни, сковал сердце Мальца стальными обручами.
Стало так тихо, словно залп вобрал в себя все существовавшие в мире звуки.
Жизнь медленно возвращалась в подвал. Зашуршала солома. За дверью тихо матюгнулся часовой, помолчал и добавил: «Помилуй мя, Господи». Шепотом им рассказали историю расстрелянного старшего политрука. Он спорол с рукава звездочку, выходя из окружения. Знал, что немцы не берут в плен комиссаров.
Вторым расстреляли командира пулеметной роты. И в этом случае Малец считал приговор справедливым. Под Плановской он со Степаном чудом выбрались, когда пехотинцы внезапно, без предупреждения отступили, бросив четыре целеньких пулемета. Все справедливо. Но почему же так страшно?
К ним подсел тощий нацмен. Вместо обуви растерзанные портянки, перевязанные бечевками.
– Послушай, я тебя узнал. Мы с тобой, помнишь, воевали под Дакшукино. Я еще удивлялся, панимаешь, что разведчиками командует совсем, панимаешь, ребенок. – Он ткнул грязным пальцем в дырку над карманом гимнастерки. – У тебя еще была медаль «За отвагу». Помнишь, я Садыков? Младший лейтенант Исмаил Садыков.
Да, он вспомнил ночь под Дакшукино. Он вспомнил смелого и умного младшего лейтенанта. Его-то за что? Тоже какая-нибудь патока?
Увы, все было намного страшнее. В то утро, когда они оставили Дакшукино, Садыков был контужен и попал в плен. У Мальца не было ни малейшего сомнения в том, что такие бойцы, как Садыков, в плен не сдаются. Он слушал рассказ младшего лейтенанта о побеге из плена. Можно ли сравнить с их перевалом то, что пережил этот герой?
– Почему же вы не рассказали это трибуналу? – Я, панимаешь, хотел, но они даже слушать не стали.
Я, панимаешь, не боюсь умереть. Я столько раз умирал, панимаешь, что мне уже не страшно. Но отцу сообщат, что у него сын изменник родины. Он этого не перенесет. У меня, панимаешь, очень хороший отец. Кроме вас двоих, отсюда никто не выйдет. А вы здесь случайно. Вы не из нашей бригады, панимаешь. Во имя Аллаха прошу, если вас не убьют, напиши моему отцу то, что я тебе рассказал. – Садыков несколько раз повторил адрес отца. – Напиши, панимаешь.
Младшего лейтенанта расстреляли десятым. В тот день больше не было казней.
На рассвете следующего дня снова «шаг вправо, шаг влево…» Каменный забор за вытоптанным бурьяном высился еще более зловеще, чем вчера. Бурые пятна спекшейся крови на камнях и на земле. Хотелось побыстрее скрыться пусть даже в вони подвала.
Еще до завтрака выводящий распахнул дверь. – Из 42-го дивизиона бронепоездов которые, на выход! Малец и Степан молча кивнули остававшимся. Так ушли почти все десять вчерашних. Ноги с трудом отрывались от грязной соломы. Подъем на перевал без веревок, без альпенштоков, с поклажей оружия и боеприпасов на стонущих от боли плечах не был таким крутым, как шесть каменных ступеней, поднимавшихся к…
Рядом с энкавэдистом во дворе стоял начальник особого отдела дивизиона.
Многотонные путы мигом свалились с ног, когда старший лейтенант едва заметно подмигнул им. Он пожал руку своему пехотному коллеге и страшным голосом пригрозил примерно наказать этих мерзавцев.
Чувство освобождения пришло только в кузове родного дивизионного «студебеккера». Особист заговорил лишь тогда, когда село скрылось за поворотом дороги:
– Ну и работенку вы нам задали. До самого командующего пришлось добираться, чтобы выцарапать вас отсюда.
– А медаль возвратили? – Ну и дурак. Скажи спасибо, что тебя возвратили. Спустя четыре дня Степан каким-то образом все-таки вынес из немецкого тыла своего раненого командира.
Малец лежал в госпитале в Орджоникидзе. Широкое окно палаты обрамляло Казбек, до которого, казалось, можно дотянуться рукой. В безоблачные дни бабьего лета ослепительно сверкала снежная шапка, и в памяти высвечивалось не то, что случилось совсем недавно, а снег на перевале, красивый и тихий, словно не было войны. Какое-то защитное устройство спасало Мальца от воспоминаний о двух ночах и дне в особом отделе 60-й стрелковой бригады. Только обида за потерянную медаль, ноющая сильнее раны, ненадолго возвращала его в смрадный подвал.
Фронт приближался к городу. Раненых эвакуировали в тыл. Мальца направили в Баку. Но в санитарном вагоне чокнутый лейтенант пристал к нему с просьбой поменяться направлениями. В Баку, видишь ли, у него девчонка. В Кировабаде, правда, родители, но ему очень хочется в Баку.
Кировабад! «Во имя Аллаха прошу тебя, напиши моему отцу то, что я тебе рассказал».
В Кировабаде отец Исмаила Садыкова. Ладно, пусть лейтенант едет к своей девчонке.
В госпитале в Кировабаде Мальца почему-то поместили в двухместную палату, в которой уже лежал старый военинженер первого ранга.
Военинженер никак не мог вспомнить, откуда ему знакомо лицо этого пацана. Определенно знакомо. Он даже помнит, что впервые увидев пацана, обратил внимание на явное несоответствие: грустные глаза на веселом лице.
Сволочи! Напрочь память отшибли. А какая была у него память! Почти как у этого Мальца, из которого стихи вылетают, как длинные очереди из скорострельного пулемета. Забавный пацан. Где же все-таки он его видел?
К середине ноября Малец уже мог писать. Белый лист лежал перед ним нетронутый, как заснеженная терраса на перевале, на которую ни немцы ни наши не решались спуститься. Как начать? «Уважаемый тов. Садыков»? Или «Уважаемый отец Исмаила»?
Или… Спросить бы у полковника. Но черт его знает почему, не хотелось затевать разговор на эту тему.
Как-то после обеда он выклянчил у кладовщицы свой танкошлем и сапоги, и прямо так, в госпитальном халате пошел по знакомому адресу. Добро, дом Садыковых был недалеко от госпиталя.
Военинженер первого ранга тоже собрался писать письмо. Он извлек из-под подушки планшет и, раскрыв его, увидел драгоценный документ – слегка потертую на сгибах газету, в которой среди военачальников, верных высокому долгу, значилась и его фамилия.
Военинженер осторожно развернул газету. С первой страницы, застенчиво улыбаясь, смотрел на него Малец, герой перевала. Так вот откуда он его знает!
Провожаемый старым Садыковым, Малец подошел к госпиталю. Никогда еще на него не наваливалась такая тяжесть. У проходной Садыков подарил ему плетеную корзину с хурмой.
– Спасибо тебе, сынок. Может быть, когда ты станешь отцом, ты поймешь, какое дело ты сделал. Да благословит тебя Аллах, сынок. Приходи к нам.
Военинженер первого ранга поблагодарил Мальца за хурму и с удивлением посмотрел на увесистую корзину.
– Откуда у тебя такое богатство. Серным смрадом преисподней, в которой он находился более трех лет, вновь дохнуло на него из рассказа Мальца о подвале особого отдела 60-й стрелковой бригады. Только в ноябре 1941 года, когда профессор военно-инженерной академии понадобился фронту под Москвой, его извлекли из ада. Под бомбежкой и во время обстрелов он боялся своего страха. Он боялся возвращения в преисподнюю, если обычный страх живого существа перед угрозой уничтожения окажется сильнее страха снова оказаться в аду.