Страница 12 из 13
Я поблагодарил Сашу и объяснил, что сегодня ночью должен вернуться домой.
Мы сели в автомобиль. – К Мартынычу, – незнакомым голосом хозяин приказал шоферу. Увидев, как изумил меня интерьер автомобиля, Саша улыбнулся:
– Что, слегка удобнее, чем в тридцатьчетверке? А ты говоришь – Всевышний. Как это у твоего любимого Гейне? «Мы хотим на земле счастливыми быть… а небо оставим ангелам и воробьям».
Недалеко от площади Свердлова автомобиль подплыл к тротуару. Я уже прикоснулся к дверной ручке, но Саша одернул меня. Сиди, мол. И я подождал, пока шофер отворил дверь, каждой клеткой своего тела ощущая стыд и неудобство.
У подъезда административного здания лейтенант милиции с подозрением окинул меня взглядом. Хоть и импортное, но вполне рядовое пальто. Шапка, правда, пыжиковая, но под шапкой явно еврейское лицо.
– Со мной, – сухо изрек Саша. Лейтенант, все так же неподвижно стоявший у подъезда, казалось, изогнулся в почтительном поклоне.
Образцом купеческой роскоши в Москве казался мне ресторан «Метрополь». Необычная атмосфера окутывала меня в ресторанах Центрального дома литераторов или журналистов. Но и сегодня, уже имея представление об отличных ресторанах в различных концах мира, я не могу забыть чуда, в которое пригласил меня Саша – к Мартынычу, как он почему-то назвал этот сверхзакрытый ресторан для сверх-сверх-избранных.
Постепенно каскад золотисто-каштановых волос представился мне обычным казацким чубом. Борода и облачение стали незаметными. Из-под груды язвительного цинизма проступило Сашино понимание. И здесь, в этом ресторане из тысячи и одной ночи, в котором слово «Израиль», если и произносится сверх-сверх-избранными, то только в антисемитском анекдоте, я рассказал о своей мечте, об Израиле, таком же далеком и недосягаемом, как предполагаемые планеты в созвездии Гончих псов.
– Дай тебе твой Бог, в которого ты веришь. Саша наклонился и пожал мою руку. В этом пожатии было значительно больше, чем можно выразить словами.
Я чуть не опоздал к своему девятичасовому поезду. Вот когда пригодился черный «ЗиЛ», сильный не только мотором и корпусом…
Простились мы на перроне Киевского вокзала. Странно, но под любопытными взглядами пассажиров, провожающих, проводников, как и тогда, на эстакаде танкового завода, нам пришлось быть суровыми мужчинами.
Вот и все. Так уж сложилось, что больше мы не встретились. Вероятно, я виноват. Меа culpa.
Незадолго до нашего отъезда в Израиль жена и сын видели его в Загорске. Он действительно поднялся на две заветных ступени, осуществив, казалось бы, неосуществимое.
Я прохожу по Русскому подворью в Иерусалиме. В современной толпе мелькает средневековое облачение хасидов из Меа Шаарим. В дрожащем полуденном зное огромная круглая шапка из дорогого меха мерно покачивается рядом с белой куфией. Розовая клетчатая куфия, такая же, как на вожаке международных разбойников, проходит мимо клобука серого монаха, подпоясанного бечевкой. Величественная тиара армянского священнослужителя пересекает путь православной скуфейке.
Каменный собор похож на многие десятки виденных. В пору моего детства их превращали в склады, музеи, хранилища или просто разрушали. Вспоминаю собор, опоясанный рядами колючей проволоки. Часовые подозрительно поглядывают на редких прохожих. Склад оружия и взрывчатки.
Убийцам еврейских детей священнослужитель привозил в Иерусалим оружие в багажнике своего автомобиля. Священнослужитель не православный. Католический. И не рядовой пастырь. Архиепископ. Интересно, верующий ли он?
Внутрь собора на Русском подворье я не заходил ни разу. Что там у них за алтарем? Какие воинские звания у благочестивых?
Сашка демобилизовался в звании старшего лейтенанта. В своих войсках он маршал. Большой маршал! Собор на Русском подворье только одно из многочисленных подразделений его войска.
Захочет ли он узнать меня после торжественного приема у нашего президента? Думаю, что узнает.
Тогда я нарушу протокол. Я повезу его в израильскую танковую дивизию, полностью экипированную советским оружием. Мы его отобрали у наших врагов, которых Советский Союз щедро вооружил, надеясь на то, что они завершат незавершенное немецкими фашистами. Я покажу Александру сотни советских танков. На подобных этим мы честно воевали, пока пути наши разошлись. Он – в духовную семинарию. Я – в медицинский институт…
Так возникают в моем сознании воспоминания о цепи удивительных встреч, когда я пересекаю Русское подворье в Иерусалиме.
1981 г.
Курсантское счастье
Самый смутный намек на мысль о коллективном протесте не вмещается в моем сознании. Слышал ли кто-нибудь о забастовке даже в мирное время? И вообще, какие могут быть забастовки в социалистическом обществе? Против кого бастовать? Это все равно что подрубавать сук, на котором сидишь. Ну а уж в военное время! Вы представляете себе, что было бы, если бы какой-нибудь броненосец «Потемкин» либо, скажем, рота курсантов училища во время войны выразила протест против червивого мяса или еще какого-то пустячка? Ведь даже червивое мясо или, скажем, какой-то пустячок тоже служат делу воспитания воина, беспредельно преданного родине. Так что, протестовать против этого? Даже думать о такой крамоле смешно.
То, что произошло в нашей роте, не имеет ничего общего с «коллективкой». Просто люди изредка, ну, очень-очень редко, неосознанно стараются почувствовать себя счастливыми. Вот и все.
Счастье, конечно, категория относительная, и этот случай вы можете посчитать тем самым пустячком, который не имеет никакого отношения к счастью. Это ваше дело. Но тем не менее в этом случае счастье ста двадцати пяти курсантов (виноват, ста двадцати четырех; старшина роты, как вы увидите, не в счет) в массе вдруг превысило сумму счастья ста двадцати четырех индивидуумов.
Старшиной нашей роты назначили Кирилла Градиленко. Большинство курсантов были знакомы с ним еще по фронту.
Градиленко служил начальником склада горюче-смазочных материалов в одном из танковых батальонов. На фронте мы привыкли называть его просто Кирюшей, не обращая внимания на то, что он был лет на десять– пятнадцать старше большинства ребят в экипажах.
В отличие от многих из нас, Кирюша охотно уехал в училище. Не помню, что именно произошло, но у начальства появился повод быть недовольным старшиной. Это было совершенно удивительным потому, что Кирюша мастерски без мыла влезал в задний проход любого, кто стоял выше его пусть даже на полступеньки. Градиленко понимал, что безоблачная (с точки зрения воюющего танкиста) жизнь на складе может превратиться в трудное (с любой точки зрения) существование в экипаже. Так Кирюша очутился в училище.
Назначение его старшиной роты представлялось закономерным и не вызвало у нас недовольства. Еще до войны он был сверхсрочником. Из нашей среды его выделял не только возраст, но и этакая генеральская импозантность.
Кирюша был несколько выше среднего роста. Плотный, даже несколько полноватый. Лицо смуглое, хотя смуглость была какой-то землистой, болезненной. Обрюзгшие щеки придавали лицу выражение недовольства. Тонкие губы и тяжелый, хотя и не строго очерченный подбородок усиливали это выражение. Маленькие глазки, беспокойные, испуганные, нарушали гармонию уверенного и невозмутимого лица. Короткая жирная шея соединяла голову с гимнастеркой, начинавшейся тоненькой линией белого целлулоидного подворотничка. Гимнастерка в двух направлениях пересекалась ремнем и портупеей. Ремень почему-то всегда находился ниже того места, где ему следовало быть по штату. Но, с другой стороны, поскольку штатным местом для ремня у любого военнослужащего является талия, Кирюшу нельзя было обвинить в нарушении, так как ни портной, ни даже анатом не могли бы обнаружить у него такого образования. Брюки обычные, темно-синие, диагоналевые. Но зато сапоги! Поразительно, до какого совершенства можно довести кирзовые солдатские сапоги! Мазь, приготовленная из солидола, жженой резины и сахара, сгладила все неровности, свойственные кирзе. На приготовление мази Кирюше приходилось тратить значительную часть курсантской порции сахара. Но всем как-то было известно, что даже после этого Кирюшин чай способом, не нарушавшим законов природы (но не других), был слаще нашего. Я лично ни разу чая этого не пробовал и даже не сидел за старшинским столом.