Сильфида

Федор Алексеевич Червинский

Сильфида

I

Последние лучи солнца бросали розовые пятна на скошенный луг, серую ленту дороги и деревянный одноэтажный дом странной архитектуры. Владелица усадьбы Анна Власьевна Бобылева, полная и розовая дама лет 50-ти, сидела в гостиной, в кресле, и с страдальческим видом нюхала нашатырный спирт. Единственный сын ее Алексаша — длинный парень 22 лет, лежал на диване, смотрел в потолок и усилению дымил папироской.

— Скоро ли они, Господи! Поезд, чай, пришел давно, — заговорила после долгого молчания Бобылева. — Ох, опять нога затосковала.

— Не иначе, как что-нибудь печальное вспомнила, — пробормотал Алексаша.

— Что ты говоришь?

— Насчет вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что-нибудь вспомнила она.

— А, дурак?

— Не стоит благодарности, маменька.

— Хоть бы ты делом занялся; то табачищем дымишь, то на потолок плюешь.

— Когда же вы видели, маменька, чтоб я в потолок плевал? Это занятие бесплодное, а я, маменька, существо разумное.

— Разумное, видишь, существо! Где ты это разума набрался? В каком университете?

— Дайте срок, я и без университета мир удивлю.

— Ты бы лучше пошел да отца разбудил. Полно ему дрыхнуть.

— Это возможно! А, впрочем, вот и папенька — в натуральную величину.

— Слава-то, Господи, выспался! — обратилась Анна Власьевна к медленно входившему старику, смиренно и светло улыбавшемуся.

— Сейчас приехать должны.

— А? Так, так, так. Рад, матушка, рад.

Он сел на диван у ног Алексаши.

— Здоровье твое как, матушка? Все таково — ненадежно, а? — И, бросив беглый взгляд на сына, он весело и лукаво подмигнул ему, что доставило Алексаше, по-видимому, неизреченное удовольствий.

— У маменьки ноги тоскуют до чрезвычайности.

— Так, так, так…

— Едут! — крикнул вдруг Алексаша страшным голосом. Старичек вздрогнул. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.

— Ох! Даже в сердце оборвалось. Этакий голосище оглушительный.

Она высунулась в окно.

— И врет — никто не едет.

— Стало быть, маменька, это мне почудилось.

— Ну и дурак!

— И правда, Алексаша, — заметил Бобылев, — голос, у тебя неумеренный. И маменьке при их слабой комплекции…

И он опять лукаво подмигнул сыну.

— Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замуж не взял?

— Ну, как же ты не дурак? Она семерым отказала. И отец уговаривал, и тетки — нет, да и нет! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырех нет.

— Девица, стало быть, в самом соку.

— Как ты выражаешься! И вот что это, Алексаша; не называй ты меня при них маменькой — все-таки, знаешь, они из Петербурга, а там этак не говорят. Зови меня maman.

— Маман? Извольте, маменька. Маман так маман. А папеньку — папан.

Старичок прыснул от смеха.

— Так, так… а, меня — папан, — забормотал он, хихикая.

Анна Власьевна посмотрела с них с подозрением и встала.

— Оба хороши, — сурово заметила она. — Пойти взглянуть, все ли готово. Я ведь хоть помри — за меня никто не не работает…

И она вышла, хлопнув дверью.

— Волнуется, — конфиденциальным шепотом заметил Бобылев. — Волнуется мамахон твоя: все ж, знаешь, богатые родственники… из столицы…

Алексаша затянулся дымом.

— Это Чибисов-то богат? С каких пор?

— Ну, все же, там хватить, — тут урвет… в трех банках числится или обществах каких… но знаю в точности. Тысяч до семи в год наберет — и их-то двое. — Старичок наклонился к сыну и прибавил испуганным шепотом: — Аферист! пустой человек!

— К нам-то они по надолго?

— На три дня, братец… либо на четыре — как билет позволит. Нилушка писал, что у них прямого сообщения. Торопятся. В Крым уже и женишки наехали… Хи-хи-хи! Да, кстати, — продолжал Бобылев, мгновенно сделавшись серьезным, — ты, Алексаша, достань мне у мамоньки рублей пять. Либо из своих.

— Для машины?

— Винтики, винтики ей нужны, — заговорил Бобылев одушевленно. — Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима в город пошлю — он привезет.

Жестикулируя и захлебываясь, он стал несвязно выяснять цель новых приспособлений, благодаря которым опасность трения маятника уничтожится и perpetuum mobile будет достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрел на старика с улыбкой.

— Так пять рублей достаточно для вашей славы?

— Да, да, да… Видишь может быть, это пустяк… но ежели… Только мамахон ни слова, — понимает?

— Ну, натурально! Ах, папан, папан — большой ты фантазер!

— Ну ладно, ладно, ладно… Ты вот потом… ты сам потом скажешь… А? Что? Как будто едут?

Алексаша прислушался.

— И то едут.

Он вскочил с дивана и подошел к окну.

— О, уже они тут как тут, — говорил он, выглядывая из окна. — Во двор въезжают. Нил Нилыч сияет как медный грош, а прелестная Валентина мрачна, как принцесса, полоненная варварами.

— Знаешь, Алексаша, — прошептал Бобылев таинственно, — знаешь, что я тебе скажу: нам нужно их встретит, а то мамахен опять задаст нам фоферу.

Алексаша кивнул головой, поправил галстух, пригладил волосы, и они быстро вышли из комнаты.

II

В одиннадцатом часу Бобылевы и Нил Нилович с дочерью сидели уже за ужином. Валентина Ниловна — худощавая блондинка с длинною пепельною косою, зеленоватыми глазами и тонкими бледными губами, с скучающим видом поглядывала по сторонам, но вслушиваясь в многословные и оживленные рассказы отца — краснощекого, жизнерадостного и толстенького человечка, с хитрыми глазками и широкой улыбкой. Он и ел с аппетитом, и пил с жадностью, и говорил, говорил, говорил… Когда он обращался к Бобылову, старичок, чувствовавший на себе испытующий взгляд жены, смущался и бормотал с заискивающей улыбкой: так, так, так… Алексаша молчал, не спуская глаз с Валентины Ниловны, и пил красное вино стакан за стаканом.

После ужина пошли в сад — большой и запущенный. Звезды уже блеснули на томно-сером фоне безоблачного неба, пророчившего на завтра знойный день. Легкий ветер, приносивший с луга залах свежего сена, мягко шелестел дремавшими листьями старых лип и тополей.

— Как хорошо, — заговорила Валентина вполголоса, — как давно не видела и этого. Ведь я с детства не была в деревне.

— Ну, вы не долго восторгались бы деревней, — заметил Алексаша. Он с удовольствием чувствовал, что, благодаря красному вину, всякое смущение прошло, и он, как всегда, мог держать себя развязно.

Она, прищурившись, взглянула на него.

— Отчего?

— Ну, потому, что это не Петербург, не Ницца, не Крым.

— О, я очень равнодушна и к Петербургу и к Ницце. Крыма я не знаю. Что это, сторож? — спросила она, услышав мягкий и частый стук, доносящийся издали.

— Оно и видно, кузина, что вы не знаете деревни; это — аист. Он стучит клювом, с и a итого позволения.

— Аист! Я, кажется, никогда но видала аиста. Да! отчего — кузина?

— Потому что троюродная племянница было бы слишком длинно. Может быть, вам неприятно?

— О, мне решительно все равно. Кстати, что вы из себя изображаете?

— Молодого человека приятной наружности.

— И больше ничего? — спросила она, вглядываясь в него близорукими глазами, словно желая проверить его отзыв о собственной внешности.

— Пока ничего.

— А со временем?

— Со временем много. Я мечтаю о славе, которая раскрыла бы мне двери вашего салона.

— А у вас какие таланты?

— Пока никаких. Писал стихи, но впрочем, бросил. А в вашем салоне каким дарованиям отдают предпочтение?

— У меня нет салона. Впрочем, собираются иногда литераторы, художники. Папа со всем миром знаком.

— А у вас какой талант?

— Я рисую.

— Хорошо?

— Недурно.

— Скромность есть украшение добродетели.

Валентина не отвечала. Они шли быстро, и Бобылевы с Нилом Ниловичем давно отстали от них.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.