Плененная королева

Тем вечером они должны были обедать за стенами города с гостями – аббатом монастыря Святого Марциала и крупнейшими сеньорами Лимузена. Дамы Алиеноры облачили ее в прекрасное зеленое византийское платье, с которым идеально контрастировали ее рыжие волосы, и они с Генрихом заняли места за столом, установленные на возвышении. У Алиеноры затеплилась надежда, что настроение мужа изменится к лучшему и с этого дня дела пойдут хорошо.

После теплой встречи она с радостью предвкушала обильную и вкусную трапезу. Восхваляла сочные трюфели Лимузена, сочную дичь, жареную говядину в сладкой каштановой подливке, фиалковую горчицу. Но Генрих, глянув на щуплую утку и костлявого гуся на золотых блюдах, стоявших перед ним, пролаял:

– И это вся еда?!

– Это все, что у нас есть, – заикаясь, ответили слуги.

– Пусть сюда явится повар мадам герцогини! – потребовал Генрих. – Что это за еда?!

В шатер вбежал главный повар Алиеноры, на лице его застыло скорбное выражение. Он демонстративно поклонился Алиеноре, игнорируя Генриха:

– Моя госпожа, мне очень жаль, но это все, что у нас есть. Горожане не прислали обычных припасов.

– Почему?! – прорычал Генрих.

– Позволь мне самой разобраться, – пробормотала Алиенора.

– Нет, моя госпожа, пусть они ответят мне. Разве я не герцог Аквитании? – Щеки Генриха покраснели от гнева.

– Мои сеньоры, позвольте, я объясню, что случилось, – спокойным голосом сказал аббат.

Он был высокомерным человеком, держался сдержанно. Несмотря на свою вежливость, аббат почти не скрывал неприязни к новому господину.

Генрих смерил его гневным взглядом, а Алиенора внутренне содрогнулась. Новые неприятности, подумала она. И надо же, только-только показалось, что дела улучшаются.

– Боюсь, такова традиция, – продолжил аббат высоким ломким голосом. – Съестные припасы поставляются на герцогскую кухню, только когда мадам герцогиня останавливается внутри городских стен.

Если до этого лицо Генриха было мрачным, то теперь он побагровел от гнева. Алиенора никогда еще не видела мужа в таком бешенстве. Неужели ей предстояло сейчас увидеть пресловутый гнев Плантагенетов во всей его красе? Похоже, к тому все и шло. Громкие проклятия обрушились на аббата, на граждан и – в немалой мере – на самогу святого Марциала. Генрих потерял контроль над собой, принялся кататься по полу, выкрикивая богохульства, от которых кровь леденела в жилах. Наконец он успокоился, впившись зубами в тростник, разбросанный по плитке пола. Этот приступ продолжался полных три минуты. Алиенора, онемев, взирала на мужа, аббат в отвращении скривил рот, глядя на распростертую у его ног истеричную личность, а все собравшиеся выгибали шеи, чтобы лучше видеть происходящее.

Когда приступ бешенства поутих, Генрих поднялся на нетвердые ноги, хмуро оглядывая море лиц, уставившихся на него.

– Вы должны знать! – воскликнул он надтреснутым голосом. – Я, Генрих Сын Императрицы, ваш господин и сеньор, и моя жена герцогиня не собираемся сносить такого вопиющего неуважения. – Он вперился взглядом в жену, требуя поддержать его, и хотя Алиенора собиралась возразить, но, увидев холодное бешенство в глазах Генриха, согласилась. – Лимож дорого заплатит за это оскорбление, – заявил Генрих безмолвному собранию. – Его стены будут сровнены с землей. В будущем никто и, уж конечно, не вы, господин аббат, не сможет использовать их для того, чтобы отдать долг уважения мне и вашей герцогине. А теперь вам лучше вернуться в город, довести мой приказ до горожан и заставить их выполнить его. Разрушение стен должно начаться завтра.

Алиенора с ужасом смотрела на могущественного аббата, который до той минуты имел огромную власть и независимость, а теперь был низведен до положения мальчика на побегушках. Конечно, гнев Генриха оправдан, но месть его чересчур сурова. Однако взывать к его разуму сейчас было чревато катастрофой. Алиенора должна сделать вид, что поддерживает мужа, и продемонстрировать миру, что они едины в своем негодовании.

Позднее, в уединении шатра, она еще острее почувствовала несправедливость Генриха. Некоторое время они лежали в постели молча, потом Алиенора повернулась к мужу.

– Что с тобой происходило? – спросила она. – Люди смотрели на тебя так, будто ты одержим дьяволом.

– Во время приступов гнева мне и самому кажется, что я одержим, – пробормотал Генрих.

– И ты не можешь управлять собой?

– Нет. Что-то во мне взрывается, и я ничего не могу с собой поделать. Но мне дали повод для гнева. Я не позволю так к себе относиться. И не позволю так относиться к тебе.

– Да, ты прав, – согласилась Алиенора. – Никто не смеет порицать тебя за твой гнев. Просто я хочу, чтобы ты не выставлял себя в таком виде на людях.

– Не смей поучать меня, Алиенора! – насторожился Генрих.

– Я тебя не поучаю. Но я в замешательстве: наказание, которое ты наложил на город, чрезмерно жестоко.

Генрих приподнялся, посмотрел на жену, опершись на мощную руку:

– Ты так считаешь? Ха! Гражданам Лиможа – и вообще твоим подданным – необходимо преподать урок. Они должны знать, кто здесь хозяин. Тут необходимы строгие меры. Это называется стратегией, моя дорогая.

– Стены города возведены недавно, они прочны – последнее слово в оборонительных сооружениях. На их возведение ушли долгие годы и много денег. Если ты заставишь горожан разобрать стены, тебя станут ненавидеть. Не мог бы ты отозвать свой приказ и наложить на них какое-нибудь более мягкое наказание?

– Пусть уж лучше мои вассалы меня ненавидят, чем не боятся, – ответил Генрих. – Как я буду выглядеть, если аннулирую приказ? Меня сочтут слабаком, чье слово ничего не стоит, кого можно уломать лестью или уговорами. Нет, Алиенора, если я принимаю решение, то никогда не отменяю его. И нет смысла пытаться меня разубедить.

– Ты мог бы сначала посоветоваться со мной, – возразила она. – В конце концов, я герцогиня, и это мои люди.

– Ты моя жена, и твоя обязанность подчиняться мне! – вспыхнул Генрих. – Меня с души воротит оттого, что я играю какую-то подчиненную роль в этом герцогстве. А теперь ложись на спину – сейчас ты узнаешь, кто тут хозяин!

Ни один мужчина никогда не разговаривал с ней таким образом, но Алиенора была слишком потрясена, чтобы возражать. Генрих раздвинул ей ноги, устроился между ними и вошел в жену всей силой, нимало не заботясь о том, что причиняет ей боль. Впрочем, боли Алиенора не чувствовала, по крайней мере физической, потому что мужская грубость всегда составляла часть ее наслаждения. Но до этого Генрих ни разу не овладевал ею в ярости, чтобы доказать свое превосходство. Потом, когда он рухнул на постель и его тяжелое дыхание успокоилось, Алиенора лежала в тоске, понимая, что бессильна изменить что-либо и баланс сил в их взаимоотношениях изменился не в ее пользу. И еще она боялась, что после этого никогда не сможет стать мужу ровней.

Генрих же, напротив, казалось, не чувствовал никаких перемен. На следующее утро он поднялся рано, натянул блузу и брэ[19], плеснул холодной воды себе в лицо.

– Ты встаешь? – спросил он.

Алиенора устало глянула на него с подушки. Она знала, чему станет свидетелем начинающийся день, и не хотела в этом участвовать.

Генрих подошел к ней и сел на кровати.

– Я буду руководить разборкой стен! – горя решимостью, провозгласил он. – И хочу, чтобы ты была со мной, мы должны показать, что едины в гневе.

– Нет, – твердо ответила Алиенора.

– Вставай! – нетерпеливо фыркнул Генрих. – Вставай, я говорю! Нравится тебе это или нет, но ты пойдешь со мной.

Он грубо схватил ее за руки, вцепившись в нежную кожу, и посадил в кровати.

– Хорошо, – ледяным тоном произнесла Алиенора, понимая, что дальнейшее сопротивление приведет только к недостойной возне, победить в которой у нее нет ни малейшего шанса. Она соскользнула с кровати и натянула на себя рубаху. – Дай мне хотя бы десять минут, чтобы я привела себя в надлежащий вид.

19

Брэ – деталь мужского костюма, разновидность кальсон в Средние века.