Страница 52 из 73
Я – доктор физико-математических наук, даже какое-то небольшое направление в науке о земной атмосфере создал. Управлял самолетами, гонял на мотоциклах, в общем, много неплохих качеств…
Но однажды, на приеме в чешском посольстве, какая-то женщина мне сказала: «У меня есть подруга, она тяжело больна. А увидела как-то вас по телевизору и говорит: „Ему, наверное, труднее, чем мне, а он улыбается!“
Вроде уже заживо себя похоронила, а тут вдруг ожила». После этого разговора на свою улыбку я уже не обижаюсь. Говорят, улыбка отражает внутреннюю сущность человека. А глаза – зеркало души. Значит, у меня хорошая душа.
Я дважды встречался с Папой Римским. И вот как-то при мне журналист Генрих Боровик задал ему вопрос: «Трудно быть папой?». Папа подумал и сказал: «Трудно. Но с Божьей помощью можно». Так что – с Божьей помощью будем преодолевать все трудности и улыбаться!
Ежик
Когда «легковерен и молод я был» и работал в конструкторском бюро, со мной случился казус. Я долго не мог найти для себя подходящую стрижку. У меня были очень непослушные волосы, они росли жесткими пучками и распадались на пробор, как у приказчиков из фильмов по Горькому. Мне это очень не нравилось, и я отрастил длинные волосы. Потом подстригся «под бокс», пробовал «польку», но как-то все эти стрижки мне не пошли. И вот однажды я случайно подстригся «под ежик». Это было еще в студенчестве. И мне понравилось! С тех пор я так и стригусь вне зависимости от моды.
Но когда я приехал работать в Подлипки, мне кто-то посоветовал сделать укладку крупными волнами. Я пришел в самую лучшую в Москве парикмахерскую на улице Горького в мужской зал и говорю: «Уложите мне волосы крупными волнами». Мастер отвечает: «Пожалуйста, только такую укладку в мужском зале не делают, пройдите в женский». Меня посадили в кресло, но что делали на голове, я не видел. А когда все было закончено, я посмотрел на себя в зеркало и замер от ужаса: я был похож на каракулевого барашка! Оказалось, что вместо укладки крупными волнами мне сделали шестимесячную завивку…
Я вернулся к себе в общежитие и полночи пытался отмыть волосы. Утром я был уже более или менее похож на мужчину и пошел на работу. Но едва я появился, наши расчетчицы из КБ попадали со смеху. «Ой, – говорят, – смотрите, Жора-то завивку сделал!» Выяснилось, что спереди, где себя видел, я перманент отмыл, а сзади не догадался. Весь красный, я выскочил в туалет и теперь уже принялся отмывать затылок.
Перед полетами я стригся несколько короче обычного – и этого мне хватало даже на три месяца, чтобы не потерять человеческий вид. На орбитальной станции стричься не приходилось. А вот ребята, у которых волосы подлиннее, во время длительных полетов были вынуждены стричься в космосе. Там это происходит так: один стрижется, другой ловит волосы пылесосом. А вот бриться на орбите приходилось, наверное, всем космонавтам. У меня была электробритва «Агидель» со специальным пылесосиком. Чистили бритву с помощью большого пылесоса. Должен сказать, что и в длительном трехмесячном полете отечественная «Агидель» меня не подводила.
Я сохраняю верность «ежику», который оказался приметным, узнаваемым. Телезрители запомнили мою стрижку. Именно из-за стрижки люди меня постоянно узнают. Как-то лет десять назад подходит на улице женщина и говорит: «Как хорошо, что я Вас встретила…». Произнесла слова восхищения, а потом попросила меня помочь ей… с операцией на глазах. Тут я и понял, что она приняла меня за знаменитого окулиста – профессора Святослава Федорова. И виной тому, конечно, наша общая с Федоровым приверженность ежику. За Федорова меня принимали не раз! И даже после трагической гибели профессора.
А еще меня часто принимают за Алексея Леонова: путают двух космонавтов. Раньше я терпеливо разъяснял, что я не Леонов, а Гречко. А потом стал реагировать так: «Да, я космонавт Леонов. И я нахожусь в затруднительном финансовом положении. Прошу вас дать мне взаймы сто долларов. Обещаю отдать при первой возможности!». И я сказал Алексею: «Если кто-то к тебе обратиться с напоминанием о долге в сто долларов – учти, что это не мошенник! Отдай ему, пожалуйста, деньги. Ведь за известность надо платить!». Шутка, конечно.
Космонавт и ТВ
В первый раз я появился на телеэкране из космоса, в 1975-м году, когда нас с Губаревым показала программа «Время». Ведь не летавшие космонавты не были публичными людьми, до полета нас скрывали от телекамер…
Молодые журналисты мне иногда говорят: нам кажется, вы все время работали телерепортером на орбитальной станции. Какую телевизионную программу не включишь – там Гречко. Включишь утюг и там Гречко.
Я понимаю, откуда взялось такое преувеличенное впечатление. Главную роль здесь сыграл мой полет с Юрием Романенко. У нас хорошо получалось общаться с Землей и телевидение нас полюбило. Нас просили выходить в эфир дважды в сутки.
Однажды даже попросили выйти в третий раз. Мы отработали, но потом взмолились: не мучайте нас так тяжко! В космосе каждая телесъемка – это тяжелая работа. Выглядели мы непринужденно и улыбались вполне дружелюбно, хотя Романенко улыбался сквозь зубную боль. Мы поздравляли землян с праздниками, шутили, комментировали какие-то новости. И к нам привыкли! Потом были более длительные полеты, но советские люди нас запомнили и не забыли.
Потом, через несколько лет после полета, помню, у меня взяли интервью для какой-то музыкальной передачи. Меня спросили: какую музыку вы любите? Какую музыку слушали в космосе? Я назвал запись пианиста Вана Клиберна – первый концерт Чайковского. И подчеркнул, что дирижером был народный артист СССР Кирилл Кондрашин.
Из эстрадной музыки назвал песню композитора Давида Тухманова и поэта Игоря Кобзева «Капитан» в исполнении Нины Бродской. Мы на орбите слушали эту песню десятки раз, она нам очень помогала. Во-первых, там была оригинальная джазовая аранжировка. Во-вторых, нравился одновременно звонкий и нежный голос певицы. И, наконец, в-третьих, и самое главное, – слова песни были созвучны видом Земли из белой нашей рубки орбитальной станции:
Из нашего иллюминатора действительно были видны все спесивые моря. И эта песня стала гимном нашего полета. А еще я назвал моего любимого поэта и барда – Владимира Высоцкого. Когда это интервью вышло в эфир – оказалось, что я промямлил нечто невразумительное и толком не назвал ни одного исполнителя, ни одного музыкального произведения. В чем дело? Оказалось, что дирижер Кондрашин только что на гастролях в Голландии принял решение не возвращаться в СССР. Это была сенсация: он стал единственным эмигрантом из выдающихся советских дирижеров. Нину Бродскую терпеть не мог глава Гостелерадио С. Г. Лапин – и она тоже собиралась покинуть СССР. Высоцкий об эмиграции не мечтал и в те годы не был под запретом. Но и говорить о нем добрые слова на всю страну было не принято. Словом, телевизионщики вырезали из эфира все мои музыкальные пристрастия. Остались только общие слова.
Мы, космонавты, после полетов должны были заниматься общественной работой: несколько раз в месяц проводить встречи с различными коллективами. Нас возили по городам, по предприятиям, по клубам. Нужно было учиться выступать перед аудиторией, рассказывать, отвечать на вопросы. А у меня на первых порах ничего не получалось! Я был зажат, то и дело впадал в ступор, запнувшись на каком-либо слове. Боялся посмотреть в чьи-то глаза. Иногда я вообще не видел публики: перед глазами вставала пелена. Просто пытка!