Страница 34 из 73
Воспитателем у нас был легендарный летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин. В качестве лучшего парашютиста-инструктора его послали в Турцию президента Ататюрка. Во время национального праздника там были и прыжки с парашютом. Все парашютисты приземлились нормально. А у дочери президента парашют не раскрылся, и она разбилась насмерть.
Тогда Анохин снял с нее нераскрывшийся парашют, ничего не контролируя и не переукладывая, надел на себя. Он поднялся в небо и выпрыгнул из самолета. У него парашют раскрылся. Надевая на себя нераскрывшийся парашют без осмотра и переукладки, он шел на смертельный риск, но доказал, что парашют был в порядке, а виновата была сама парашютистка.
Учениками Анохина, кроме меня, были все бортинженеры первого отряда гражданских космонавтов. Однажды мы сказали ему: «Вам-то хорошо, вы ничего не боитесь!» На что он ответил: «Да что я дурак, что ли, ничего не бояться?!» – «Как?! – удивились мы. – И вы боитесь?!» – «Конечно…»
Если уж Анохин боится, чем тогда отличается трус от храброго? Но все дело в том, что храбрый, когда ему жутко страшно, сохраняет способность мыслить и действовать. Трус же так «надействует», что лишь усугубит опасность. Вот и вся разница. У храброго человека в минуту страха остается сосредоточенность, умение, может быть, наоборот, какой-то всплеск мышления.
Настоящие герои открыто признавались в том, что страх им не чужд. Однажды Суворов сказал графу Ростопчину: «Трех смелых человек знал я на свете. Это Курций, Яков Долгорукий и мой деревенский староста Антон. Один бесстрашно бросился в пропасть, другой не боялся говорить царю правду, а третий ходил на медведя». А о своей храбрости Суворов говорил с иронией.
Состоявший при Суворове секретарь Фукс во время одного из сражений попал под боевой огонь. Это ему не понравилось. Чтобы избавиться от таких сюрпризов на будущее, он сознался Суворову, что боится. «Не бойся ничего, – сказал ему Суворов. – Держись только около меня, я ведь сам трус, и в пекло не полезу».
«Оазис»
Одним из интереснейших экспериментов в моем первом полете был «Оазис». Передо мной поставили задачу – вырастить на станции Салют-4 горох. Дальний прицел эксперимента – подготовка к длительному (ну, скажем, марсианскому!) полету. В длительной экспедиции, кроме консервов, космонавтам понадобятся свежие продукты с орбитальной грядки – горох, морковка, пшено. Они будут поддерживать баланс белков, углеводов, жиров и витаминов. Прообраз оранжереи марсианского корабля работал у нас на Салюте-4. Это был космический огород «Оазис».
Земли в моей оранжерее не было. Оранжерея была гидропоническая. Гидропоника – это способ выращивать растения без почвы. Горошины должны были прорастать в пропитанной марле. Я включил установку, которая поддерживала нужную температуру, освещение, включала фотоаппарат и регулярно поливала горошины в двух кюветах.
Меня этот оазис притягивал. Когда целыми днями летаешь в большой консервной банке, где все время что-то шумит, звенит и плохо пахнет, – живой росток привлекает. Я то и дело безо всякой нужды подлетал к этому «Оазису» и любовался. Неосознанно подлетал! Горошинки меняются, растут – живые, зелененькие. Они казались мне красивой зеленой рощей!
До полета я был равнодушен к природе. Любил асфальт и бетон, мотоциклы и троллейбусы. Когда отец меня приглашал на дачу – это было мучение, я там скучал, изнывал. А в полете, возделывая оазис, я полюбил природу. Особенно люблю нежно-зеленый цвет нашей русской весны и красно-желтое великолепие осени…
Вскоре я увидел, что автомат в условиях невесомости работает плохо. В одну кювету вода не поступает, а в другую поступает слишком обильно, от чего горошины подгнивали. Из канала срывались огромные капли воды и я гонялся за ними по станции с салфеткой. Нужно было спасать эксперимент. Я заменил горошины, отрезал шланг и стал аккуратно поливать вручную. Несколько часов пришлось повозиться с аппаратом.
Перед нами поставили вопрос: на земле все растет вверх, а на станции нет верха и низа. В каком направлении будут тянуться ростки? Ученые считали, что расти они будут на свет. Тут я заметил, что ростки запутываются в марле и потому растут не по науке. Я освободил их от марли, но вскоре они опять запутались.
Дело в том, что в школе я ненавидел биологию и ботанику! Пестики и тычинки просто выводили меня из себя. И я просто перепутал корешки со стебельками. Я зря копался в марле: это был корень и развивался он правильно.
Из-за нелюбви к ботанике я чуть не погубил эксперимент. Когда я выступаю перед школьниками, всегда рассказываю им этот эпизод и призываю учиться на отлично по всем предметам, а по тем, к которым лежит душа, – на отлично с плюсом.
Эксперимент прошел успешно. Горох пророс! За месяц стебли выросли, а уже другие экипажи довели горох до цветочков, ну, а потом стали выращивать на орбите и другие продукты. Это не только научный эксперимент, но и психологическая поддержка для космонавтов.
С тех пор я слежу за биологическими экспериментами. Я знаю, что в Красноярском Институте Биофизики испытатель провел тринадцать месяцев в совершенно замкнутом пространстве! Ему туда ничего не подавали: ни воздуха, ни воды, ни пищи. Он сам обеспечивал уход за оранжереей и сам от этой оранжереи и дышал, и пил, и ел. Вот этого в мире кроме нас еще никто не достиг. В США даже не смогли замкнуть пространство по воздуху и свой эксперимент прекратили.
А у нас беда в другом: этот Красноярский институт прекратили финансировать! И чтобы не прекращать разработку этих уникальных новейших технологий, не существующих нигде в мире, они вынуждены работать на иностранные гранты. И если мы не будем финансировать свои научные программы сами, то уже через год или два нашими системами будут владеть иностранцы. Кто платит, тот и заказывает музыку. Я не вижу, в чем еще, кроме туалета, мы можем вырваться вперед, чтобы нас просили: «Пожалуйста, примите участие в межпланетных полетах! Вы это делаете лучше нас. Мы без Вас не справляемся. У Вас лучше, дешевле, надежнее».
«Командировка на орбиту»
Так назывался документальный фильм, который мы с Губаревым сняли в полете о вводе в строй солнечного телескопа. ЦУП считал эту задачу невыполнимой. Мне за самодеятельность влепили выговор. Наконец я додумался, как можно починить телескоп, но… В чем-то ошибся, и ничего не получилось. И хочется, и не получается, и ЦУП не поддерживает. Именно эта история легла в основу фильма. Мы с Алексеем Губаревым были и сценаристами, и режиссерами, и звукооператорами, и осветителями.
На Земле мы доснимали только некоторые крупные планы, в которых не было необходимости показывать невесомость. При этих досъемках мне приходилось играть, вспоминая свои ощущения. Получилось неплохо! Нам помогал режиссер Капитановский. Я пытался озвучить фильм, но у меня это вышло неудачно, я упорно не попадал в движения губ. Тогда пригласили актера, который озвучил еще хуже, хотя и красивым голосом. Я-то знал, о чем говорю, а он путался в терминологии, в произношении и ударениях.
Хотя до нас было много фильмов о космосе (это естественно, ведь я – космонавт № 34). Но все они были о великолепно работающей технике, суперменах-космонавтах, которые рапортовали: «Аппаратура работает нормально. Чувствуем себя хорошо». Даже когда аппаратура ломалась и космонавтам было не хорошо. Наш фильм «Командировка на орбиту» не о безупречных покорителях космоса, не о сверхчеловеках. А об обычном человеке в космосе, который так же ошибается, так же переживает, как и на Земле, и так же болеет.
И все равно из «Командировки» цензоры вырезали наши слова, что в космосе тошнит и голова болит. Хотя мы боролись и даже представили справку Минздрава, что такое действительно случается. На то время столь откровенный взгляд на космонавтику был уникальным для кино. Так что на Московском международном кинофестивале в конкурсе документальных фильмов картина получила Серебряный приз: земной шар из полудрагоценного камня с серебряной орбитой.