Жизнь Микеланджело

Это выражение Вакха, которое он хотел передать, запечатлено в мраморе божественной статуи, находящейся в Париже (в 1811 году – в Музее древностей, зал Аполлона, справа от входа). Человек с чувствительной душой никогда не взглянет на нее без умиления: это полотно Корреджо, только в мраморе. Видя столь мало свирепый образ этого древнейшего из завоевателей, вы ощущаете, будто слышите на языке небесной гармонии, никогда не осквернявшемся ртами профанов, прекрасную октаву Тассо:

воспевающую победу наслаждений чувствительности над наслаждениями гордости.

Я много раз смотрел на статую Микеланджело: она очень далека от того сочетания сладострастия, самозабвения и божественности, которым дышит античный «Вакх». Статуя из Флоренции всегда казалась мне идиллией, написанной в стиле Уголино.

Грудная клетка очень развита – Микеланджело правильно догадывался, что античные произведения выражали силу, но лицо грубое и неприятное – он не догадывался о том, что они выражали еще и добродетели. Вероятно, превзойдя скульпторов своего времени, он устремился на поиски идеала, отвергнув смиренное подражание, но не зная, с чего начать, дабы достигнуть великого.

Таким образом, этот человек, одаренный природой не меньше, чем кто-либо из тех, память о ком хранит история, сбросил путы, которые со времени возрождения цивилизации удерживали художников в тесных границах узкого и мелочного стиля.

Но люди Нового времени, воспитанные на рыцарских романах и религии, которые во всем ищут души, скажут, что по возвращении из Болоньи во Флоренцию ему недоставало увидеть «Аполлона» или «Геркулеса Фарнезского». Его вкус развился бы до выражения высоких качеств души вместо того, чтобы ограничиваться выражением физической силы и силы характера. Наша жадная душа требует от искусства изображения страстей, а не изображения поступков, порождаемых страстями.

Микеланджело Буонарроти. Вакх. Ок. 1496–1497 гг. Музей Барджелло. Флоренция. Фрагмент.

Слева: Дионис (Вакх). Рим. II в. н. э. Лувр. Париж. Эта статуя попала в музей в 1793 г., так что вполне вероятно, что Стендаль ссылается именно на нее. Справа: Тома Реньядин. Осень в образе Бахуса. XVII в. Парк Версаля.

Трогательное зрелище

После «Вакха» Буонарроти создал для кардинала де Вилье, настоятеля Сен-Дени, знаменитую группу, которая дала свое имя капелле делла Пьета в соборе Св. Петра (на прекрасном итальянском языке слова una pietà в высшей степени точно обозначают изображение самой трогательной сцены в христианской религии). Мария держит на коленях тело своего Сына, которое несколько верных друзей только что сняли с креста.

Как жаль, что красноречие наших проповедников и рисунки такого же уровня, украшающие скамеечки для молитвы, заставили нас пресытиться этим душераздирающим зрелищем. Наши крестьяне, более счастливые, чем мы, не помышляя о нелепости исполнения, испытывают непосредственные впечатления от сцены, которая разворачивается перед их взорами.

Это наблюдение я имел однажды случай сделать в красивой церкви Богоматери Лоретской на берегу Адриатики – и самым поразительным образом. Молодая женщина плакала во время проповеди (16 октября 1802 г.), глядя на плохонькую картину со сценой Pietà, как в знаменитой группе Микеланджело.

Я, человек образованный, находил проповедь смешной, а картину отвратительной; я зевал и оставался там, только удерживаемый долгом путешественника.

Читая историю о том, как Людовик XI, приказав отрубить голову герцогу Немурскому, повелел поставить его малолетних детей у эшафота, чтобы на них брызнула отцовская кровь, мы содрогаемся. Но эти дети были еще очень маленькими, и они, быть может, оказались больше удивлены, чем тронуты исполнением этого варварского приказа: они недостаточно знали о несчастьях жизни, чтобы почувствовать весь ужас этого дня.

Если бы один из них, тот, что старше, почувствовал этот ужас, то мысль о мести не менее жестокой, чем сама обида, наполнила бы, без сомнения, его душу и внесла бы в нее жизнь и пылкость. Но мать на склоне лет… мать, которая не могла любить своего мужа и направила всю нежность на сына, молодого, прекрасного, талантливого и при этом столь же чувствительного, как если бы он был обычным человеком! Для нее больше нет надежды, нет поддержки; она далека от того, чтобы жить надеждой на мщение: что может сделать она, бедная слабая женщина, против неистовствующего народа? У нее больше нет сына, самого любезного и нежного среди мужчин, наделенного именно теми качествами, которые так нравятся женщинам, и чарующим красноречием, к коему он постоянно прибегал, чтобы создать философию, где слово «любовь» и само это чувство встречались каждое мгновение.

После того как она присутствовала на его позорной казни, она держит на коленях его безжизненную голову. Вот, без сомнений, наивысшее горе, которое может испытать материнское сердце.

Микеланджело Буонарроти. Пьета. Ок. 1498–1499 гг. Собор Св. Петра. Рим.

Микеланджело Буонарроти. Пьета. Рисунок для Виттории Колонны. Ок. 1546 г. Музей Изабеллы Стюарт Гарднер. Бостон.

Противоречие

Но религия в мгновение ока уничтожает все, что было бы трогательного в этой истории, если бы она происходила в глубине хижины[7]. Если Мария верит, что ее Сын Бог, а Она не может в этом сомневаться, Она также верит в Его всемогущество. С этого момента читатель может лишь проникнуть в Ее душу, и, если ему доступно восприятие истинных чувств, он увидит, что Мария не может больше любить Иисуса материнской любовью, этой столь кроткой любовью, которая состоит из воспоминаний о былой защите и упования на будущую поддержку.

Если Он умер, вероятно, это входило в Его замыслы, и эта смерть, далекая от того, чтобы быть трогательной, невыносима для Марии, которая, пока Он скрывался под смертной оболочкой, полюбила Его. Он должен был, по меньшей мере, если бы у Него было к ней хоть немного признательности, скрыть от Нее это зрелище.

Излишним будет заметить, что эта смерть для Марии необъяснима: всемогущий и бесконечно прекрасный Бог, который переносит страдания человеческой смерти, чтобы исполнить месть другого всеблагого прекрасного Бога.

Смерть Иисуса, ставшая видимой для Марии, является, таким образом, для Нее только безосновательной жестокостью. И вот мы уже в тысяче лье от растроганности и материнских чувств.

Объяснения

Всемогущему существу можно поклоняться, но любить его невозможно. Вблизи земных царей наше сердце испытывает минуты опьянения, если один из них берет нас под руку, чтобы прогуляться по саду.

Это происходит потому, что наш ум предвкушает счастье, которое станет плодом такой благосклонности. И потом, как бы ни были могущественны сильные мира сего, они тоже люди; как и у нас, у них есть свои невзгоды.

Если мы воевали рядом с тем, кто с нами говорит, мы видели, как он, улыбаясь, заставил сдвинуться лошадь, чтобы уклониться от ядра, летевшего рикошетом. Однажды он отказался от куска хлеба в момент, когда его не хватало, чтобы отдать его несчастному раненому. В другой день он простил шпионов, обвиненных в покушении на его жизнь. Вот действия человека – человека, достойного любви, и поступки, показывающие нам, что во многих отношениях этот государь сделан из той же плоти и крови, как и мы; вот, наконец, черты, которые порой могут вызвать с быстротой молнии чувство, похожее на дружбу, особенно в юном сердце.

6

7

<…> Нет надобности повторять, что мы говорим от лица художников и, к несчастью, вынуждены изучать произведения искусства лишь в аспекте человеческих отношений, поскольку, повторим, на картинах мы видим действия и страсти простых смертных. Кто из художников был в достаточной мере святотатцем, чтобы посметь увериться, будто он изобразил Божество? На это могли бы притязать только язычники, и эти же недостойные язычники были бы восхищены «Св. Цецилией» Рафаэля. Мало ли еретиков испытало в Музее Лувра столько же удовольствия, сколько истинно верующие! Р., Ш.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.