Страница 20 из 42
Между тем достаточно было Сталину увидеть чуть больше, чем слегка игривую сцену в том или ином фильме, как он выговаривал министру культуры Большакову: «Вам здесь не бордель!» Естественно, что Министерство культуры СССР проводило соответствующую политику в масштабах всей страны. В то время как в США после войны смотрели мюзиклы, в СССР на экран один за другим выходили героические кинополотна «Незабвенный 1919-й», «Вихри враждебные», «Застава в горах», «Сталинградская битва», «Мы за мир» и т. д.
Сознание того, что в Кремле продолжает сидеть суровый, безгрешный анахорет, сказывалось на народе, как на молодой паре, у которой за бумажной стенкой мучается от бессонницы старая и вредная бабушка. В то время как Сталин был убежден, что он уже никому не мешает спокойно творить, режиссеры и композиторы, писатели и художники, архитекторы и строители продолжали держать в уме, что вождь может в любой момент подняться на трибуну, пошевелить листами бумаги и, прищурившись, произнести что-то наподобие такой фразы: «Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей…»
Взаимоотношения Сталина и народа все больше входили в стадию конфликта отцов и детей. Фигура Сталина, надо признать, начала довлеть над страной. Словно юноша, который теряется рядом с авторитетным отцом, люди чувствовали себя вечными учениками, подмастерьями. «Что с вами будет! – ворчливо восклицал Сталин. – Империалисты вас придушат!»
Разумеется, особенно сильно тень Сталина мешала полноценно работать государственным деятелям, от твердости и последовательности которых зависела судьба страны.
Между тем они, как говорят в спорте, оказались в полупозиции – Сталин уже и сам толком не управлял, и им не давал делать это по их собственному разумению, самостоятельно. Лишенные ежедневного сталинского руководства, они поневоле вынуждены были принимать решения, однако вместо того, чтобы дерзать, проявляя свои лучшие качества, постоянно думали о том, какой шар прикатится к ним из Кремля. Стоит ли удивляться, что при таком положении доминировали аппаратные приспособленцы Маленков, Хрущев и Берия, а принципиальные, деловые люди – Вознесенский и Кузнецов погибли?
Своим видом Сталин как бы говорил: «Работайте – у вас в руках все полномочия!». Однако достаточно было В.М. Молотову по своей инициативе напечатать в «Правде» безобидную, в общем-то, статью Уинстона Черчилля с положительными оценками в адрес Сталина, как вождь устроил своему заместителю разнос:
...
Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалениями России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить его нечистую совесть и замаскировать враждебное отношение к СССР.
Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирсов… Советские лидеры не нуждаются в похвалах зарубежных лидеров. Что касается меня лично, то эта похвала только покоробила и оскорбила меня.
Позиция Сталина, разумеется, правильная – на то ведь он и был СТАЛИН, а не Горбачев, который во время первого же официального визита в Лондон, точно деревенская Манька, кинулся по магазинам, опозорив стоявшую за ним державу. Дело в форме, в том, что взрослый, умудренный опытом, известный всему миру Молотов вынужден был не защищать свою точку зрения, а рабски оправдываться:
...
Ваша телеграмма проникнута глубоким недоверием ко мне как к большевику и человеку. Я принимаю это как самое серьезное предупреждение от партии для моей последующей работы, какой бы она ни была. Я попытаюсь делать ее на совесть, чтобы вернуть ваше доверие. Каждый честный большевик видит в нем не просто ваше личное доверие, а доверие партии. Его я ценю дороже жизни.
Однако даже отсутствие немедленной реакции со стороны Сталина не являлось гарантией того, что вождь одобряет принятое кем-либо из соратников решение. В прежние времена Сталин уже на следующий день после встречи Жемчужиной с Голдой Меир сказал бы Молотову: «Слушай, Вячеслав, чего там Полина путается с этой чуждой личностью?» Теперь Сталин молчал до тех пор, пока Молотов не начал пропагандировать крымскую идею Михоэлса, в результате чего вместо товарищеского замечания Вячеславу Михайловичу пришлось слушать от Сталина нотацию на Пленуме ЦК.
...
Товарищ Молотов, – сказал Сталин, – наш министр иностранных дел, находясь под «шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу печатать в СССР буржуазные газеты и журналы. Разве не ясно, что буржуазия – наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей – это, кроме вреда, ничего не принесет. А что стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого не достаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш советский Крым. Товарищ Молотов неправильно себя ведет как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.
Товарищ Молотов так уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять.
Вообще, – продолжал Сталин, – Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением о мощи американской экономики. Я знаю, что и Молотов, и Микоян – храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах.
То, насколько выволочка, устроенная Молотову, поразила Пленум, рассказывал в своих воспоминаниях Константин Симонов:
...
Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости или капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.
Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял.
При всем гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой…
Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на Пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно.
Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.
Коль скоро такой обструкции подвергся второй после Сталина человек в партии, никто из советских руководителей не мог, естественно, быть уверенным, что завтра аналогичную оценку не получит и его служебная деятельность.
В результате такого положения советское руководство, наполовину парализованное одной только тенью Сталина, к началу пятидесятых годов стало проводить и не сталинскую и не свою собственную, а вообще непонятно какую политику.