Страница 10 из 13
Я отчетливо помню планировку этой огромной комнаты. От двери во всю длину здания тянулся коридор. В конце коридора – общая на всех жильцов кухня, общий туалет. Я думаю, это уже советская модернизация. На кухне стоял ряд керосинок, находилось две раковины и много индивидуальных кухонных столов по периметру. Если бы в то время я уже прочел знаменитый роман Булгакова, я вспомнил бы про «порционные судачки а-натюрель», приготовляемые на керосинке. Она теперь для меня символ и романа, и времени. Но вернемся в апартаменты.
Огромный коридор с окнами на двор ресторана «Арагви», как и все комнаты в гостинице, был покрыт прекрасным старинным дубовым паркетом. Шагая от лифта – кухня советского периода была уже дальше за ним, – можно было представить, какие роскошные, порой пьяные господа прохаживались раньше здесь, какие разбитные «чего изволите» молодцы мелькали почти в господских фраках, какие шустрые, почти похожие на дворянских дочек, проскальзывали молоденькие горничные. Но будет, возвращаюсь в повествование.
От двери в квартиру из коридора слева, как бы организовывая проход, шла небольшая выгородка. Здесь помещалась массивная, прямо из купеческой квартиры вешалка, а рядом с ней, занавешенная зеленой плотной гардиной, узкая дверь-лаз. Вешалка со временем тоже погибла под моим топором. Это одна из особенностей российского менталитета и российского антиквариата. Минуя эту вешалку, можно было войти собственно в жилую комнату.
За занавеской же находилась темная, квадратная, без света клетушка. В ней стояла койка, на которой спала мать Федора Кузьмича, очень старая женщина, говорившая, мешая русские и украинские слова. Кроме койки и стула, здесь же находился, возможно, оставшийся от гостиницы «умывальный стол». Это был некий постамент с укрепленной в нем чугунной раковиной. Внизу, естественно, стояло ведро. От края раковины вертикально поднималась высокая мраморная плита с овальным окном, в которое было вставлено зеркало. За мраморной плитой – узкий жестяной ящик, в него наливалась вода. В мраморной плите, естественно, находилось отверстие, в это отверстие ввинчивался замысловатый медный кран. Воду наливали и носили из общей кухни в эмалированном, металлическом с ручкой кувшине. Чтобы наполнить ящик, мне по длинному коридору необходимо было слетать на кухню и обратно раз пять. Дверь в темную комнату, как было сказано, заменяла зеленая плотная, с помпончиками по краям портьера. Эта зеленая, правда, выцветшая занавеска до сих пор в моем хозяйстве на даче. Обычно я застилаю ею коробки с яблоками, когда опускаю их осенью в подвал, а уже сверху наваливаю телогрейки и старые шубы. Подвал промерзает.
Не припомню, где размещался жалкий шкаф-шифоньер, который тоже исчез в жерле времени и многочисленных переездов.
Доберусь ли я когда-нибудь снова до «остекленной» (словечко нашего времени) тумбы со стоявшим в ней чайным сервизом?
В середине комнаты-зала стоял большой квадратный раздвижной обеденный стол. Напомню, что каждое определение в предыдущей фразе необходимо и поставлено не для красоты или стилистического полногласия. И большой, и раздвижной. За столом можно было спокойно пообедать вшестером, а во время праздничного застолья, когда выставлялась парадная посуда и на тарелки «поддонные» ставились тарелки «закусочные», а возле каждого прибора стоял бокал для вина, фужер для воды и стопки синего стекла для водки, за столом могло разместиться десять-двенадцать человек. Стол был дубовый, прочный, как мост. Когда в день рождения тети Вали собирались гости, в середине стола красовалось огромное блюдо с заливным судаком, а хлеб резали в специальные фарфоровые вазы.
На этом столе – вот опять о грустном – стоял гроб, когда умерла от диабета тетя Валя, затем стоял гроб Федора Кузьмича, затем стоял на этом столе и гроб с телом моей матери. Она была замужем, как я уже говорил, трижды, но умерла с фамилией Сапрыкина, как и у Федора Кузьмича. Сейчас этот стол на даче у моего племянника. За стол я боюсь. Я подумываю о возвращении стола на исходные позиции. Традиций нарушать не стоит, но кто знает, где и как помрет?
Над столом висела люстра – о ней я еще вспомню.
Спальную часть комнаты от остального пространства отделял тот самый трельяж, о котором было упомянуто вначале. За трельяжем находились две металлические кровати. Они держались в обиходе довольно долго, я очень ловко умел их разбирать при переездах и собирать. Только перед смертью мамы и по ее настоянию мы всей семьей затеяли очень сложный размен, эти кровати оказались лишними и были отданы кому-то из дворников. Размен позволил мою однокомнатную квартиру на проспекте Мира передать брату Юрию (мама заботилась обо всех), а мне, в свою очередь, прописаться к маме в ее квартиру. О великие советские законы, которые мы все время нынче меняем, и те всем известные юридические ходы, которые позволяли их обходить!
Идем дальше. По другую сторону от трельяжа находились книжные шкафы. Шкафы и трельяж отгораживали спальную зону. Трюмо с двумя тумбами – оно уже поместилось в наше повествование – стояло в простенке между окном и балконной дверью. Слева вдоль стены находился диван с откидывающимися валиками и мягкой, обитой клеенчатым коричневым материалом стенкой. На диване спал дядя Леня, муж покойной дочери тети Вали и дяди Феди. Тогда он мне со своими седыми висками и большими залысинами казался человеком пожилым, совсем старым. Сейчас я понимаю, что ему было не больше тридцати. Дядя Леня был военным, где-то под Москвой жила его родня.
Торцом к балконной двери стоял письменный стол с соответствующими принадлежностями и бюстом В.И. Ленина. За этим столом дядя Леня подолгу, даже когда все засыпали, сидел. Горела настольная лампа.
Были еще, как в романе у Ильфа и Петрова, двенадцать стульев. В углу у окна стоял стеклянный столик, и через зеркальные плоскости поблескивал ландыш на оливковом фоне.
Это общий план, экспозиция жизни и быта.
Бак для воды
Внутренне я всегда объединяю замечательный, с мраморной доской умывальник и другой предмет, стоявший в темной комнате, – очень для тех времен изящный, никелированный высокий бак для питьевой воды. В умывальнике была вода помыть руки, а в баке – вода для питья. Тогда не было размышлений, надо ли очищать воду из водопровода, и никаких специальных домашних фильтров, как сейчас, не существовало. Вода в кране всегда была чистой. В этот бак воду, как и в умывальник, носили синим кувшином. Внизу бака для воды был очень изящный, никелированный же краник. Если его повернуть, то тоненькой струйкой и с нежным журчанием текла вода в кружку.
Я описываю это так подробно, потому что и эта струйка воды, и даже это журчание необходимы для дальнейшего повествования. Сумею ли я только все это в нужной манере изложить, найду ли соответствующий тон? Но вот что интересно: задумав это сочинение о вещах и предметах, с которыми я прожил всю жизнь, я не ожидал, что, восстанавливая перед собой в памяти внешний вид предметов, я так много вспомню и другого. Как, оказывается, был прав великий Пруст со своими «мадленками» и «кустом боярышника»!
Вот я до сих пор не могу понять, как мы втроем размещались в крошечном закутке, чуть большем, чем ванная комната моей квартиры?
Сначала надо себе представить, как я из школы пришел домой, поднялся на лифте, а меня не пустили в квартиру, потом пришла мама, и в квартиру ее не пустили тоже, надо представить весь ужас зимой очутиться на холодной лестничной площадке. Трамвай тогда ходил по Кропоткинской улице, сворачивал на бульвары и шел до Пушкинской площади. А там до Советской площади и коммунальной гавани тети Вали подать рукой. Отдали ли нам из квартиры какие-либо вещи, или все было опечатано и вещи – даже носильные, даже зубная щетка – были получены позже? До сих пор у меня перед глазами сухая, холодная дверь с впаянным в нее желтым глазком латунного английского замка. Я представлял, мне будто бы слышалось осторожное и сдерживаемое дыхание наших еще вчерашних притаившихся за дверью соседей. Как разводит людей жизнь!