Страница 4 из 55
«Но только не в этом году, – немного успокоился Вольф, – надо преуспеть в жизни, оправдать ожидания матери как можно быстрее, пока она жива…»
Вольф подсчитал, что за один день совершил три преступления, ну если не преступления, так дурные поступки: сломал кружку с пожертвованиями «на Палестину», где оказалось всего девять копеек, накопал на чужом поле картошки и испек ее в тлеющей золе костра, без билета нырнул в вагон первого же проходившего поезда. Спал он тревожно, ему снилась мать, у которой начался сердечный приступ, когда она узнала, что сын исчез из иешибота. «Прости, мама», – подумал Вольф и решил при первом удобном случае послать родным весточку о себе. И еще ему стало грустно при мысли, что он покинул родное местечко, которое не виновато в том, что бедно и убого, в том, что расположено в так называемой черте оседлости.
Позже он похоронит мать и воспримет как проявление своеобразной божьей доброты то, что она умерла в одночасье, без мучений, как говорится, своей смертью. И Вольфу не подумается, как его сверстнику из рассказа Шолом-Алейхема, что теперь он свободен от забот и обязанностей, он – сирота! Вольф почувствует дикое одиночество, и окружающий мир покажется пустым без матери, без человека, который постоянно заботится о нем, охраняет от напастей и неосторожных поступков. Охраняет даже на небесах. И когда потом Вольф сталкивался с сочувствием, с доброжелательностью людей, то считал, что они посланы ему мамиными молитвами.
Юноша в хрустальном гробу
Переход Вольфа от местечковой жизни к городской прошел быстро и сопровождался немаловажными событиями. Поезд, в котором он лежал под скамейкой, приближался к Берлину. Вольф, наверное, был единственным пассажиром, которого не волновало, прибудет состав на конечную станцию вовремя или опоздает. Он боялся лишь одного – попасться на глаза кондуктору, и, чем дольше тот не появлялся в вагоне, тем более волновался Вольф. Он страшился не столько сдачи полиции, сколько того, что его высадят ночью на неизвестной маленькой станции, где не устроиться на работу и можно запросто умереть с голоду.
Замедляя ход, поезд приближался к Познани, и над съежившимся от страха юношей склонилось внимательное лицо кондуктора:
– Ваш билет?
Из темноты на кондуктора испуганно смотрел юноша. Он нашел под скамейкой клочок грязноватой бумаги и, напрягая все силы, до боли в голове и суставах, захотел, чтобы кондуктор принял его за билет. Была ночь, вагон освещался плохо, Вольф надеялся на чудо, старательно внушая кондуктору: «Это билет, это билет…» И вдруг чудо свершилось! Железные челюсти компостера щелкнули бумажку. Странным кондуктору показалось только то, что юноша лежал под скамейкой. Фонарем он осветил лицо Вольфа:
– Зачем же вы с билетом под скамейкой едете? Есть же места. Поспите. Скоро будем в Берлине.
Спустя много лет, читая роман Лиона Фейхтвангера «Братья Лаутензак», прототипом одного из которых – Оскара – был личный ясновидящий Гитлера по фамилии Ганусен, Вольф Мессинг поражался его удивительному умению внушать людям буквально все, что пожелает, нередко для того, чтобы просто поиздеваться над ними.
Однажды перед спектаклем в театре «Оскар решил: пусть высокомерный и пузатый бонза немножко попотеет. Толстый советник спокойно развалился в кресле и очень быстро дал себя усыпить. Оскар внушил советнику, что ему жарко, ужасно жарко. Райтбергер раскраснелся, фыркал, утирал пот. Оскар внушил ему, что они едут купаться в Ванзее. И вот они уже на берегу озера. Муниципальный советник Райтбергер разделся и остался в одних кальсонах, а публика визжала, орала, бесновалась от восторга».
Забегая вперед, скажем, что Мессинг и Ганусен познакомились в Берлине в 1931 году. Мессинг сразу почувствовал в этом человеке умелого гипнотизера и ясновидящего. Наверное, что-то подобное ощутил в Мессинге и Ганусен, но отнесся к нему как к конкуренту и процедил сквозь зубы: «Доннер веттер!» («Черт побери!»)…
В отличие от Ганусена Мессинг никогда не будет использовать свои способности во вред людям или в насмешку над ними, только для помощи или самозащиты, и то в экстремальной ситуации, подобной безбилетному пребыванию в берлинском поезде. Тогда Вольф посчитал совершенное им чудом. Он не спал до утра, пытаясь объяснить случившееся, даже вспомнил про свой лунатизм, но ответа не находил. Вольфа охватил страх – ему хотелось быть обычным парнем, таким же, как сверстники. Но надо было жить дальше, оставаясь самим собой. О том, чем наделила его природа, он узнавал постепенно, воспринимая ее дары то с удивлением, то со смятением в душе, отчего становился все более нервным.
И вот мальчика встретил большой и, как ему тогда показалось, сумрачный город с каменными, на века построенными домами, переполненный людьми, машинами, с красивыми площадями, арками, бульварами, но чужой и равнодушный к тем, кто не имел здесь ни крова, ни занятий. Еще в Гора-Кавалерии Вольф узнал, что в Берлине существует улица, где собираются выходцы из родных ему мест. Он разыскал ее и почти сразу получил должность посыльного в доме приезжих. Носил вещи, пакеты, мыл посуду, чистил обувь, получая за свой нелегкий труд буквально гроши. Но то были первые деньги, заработанные им самим. Жаль, что этого не знали мать и отец, ведь денег на письмо пока не хватало. Вольф пытался поднакопить нужную сумму, голодал, и это могло кончиться весьма трагически.
Как-то раз его послали с пакетом в один из пригородов Берлина. Внезапно он почувствовал, что теряет сознание. Дома и люди поплыли перед глазами, и прямо на мостовой Вольф упал в голодный обморок. О лежащем на асфальте юноше сообщили в полицию. Врач осмотрел его – пульса нет, тело холодное – и посоветовал перевезти в морг. Вольфа собирались похоронить в общей могиле вместе с другими бездомными, не имеющими документов, никем не востребованными мертвецами. Юноше, однако, неслыханно повезло: он попался на глаза неукоснительно соблюдавшему правила студенту, проходившему в морге практику.
Тот внимательно осматривал трупы и, когда дошел до Вольфа, обнаружил, что у него бьется сердце, еле-еле, но бьется. Вызванный студентом профессор Абель подтвердил: юноша жив. Вольфа высвободили из груды мертвецов, и на третьи сутки профессор привел его в чувство. Вольф потом очень сожалел, что не запомнил имя студента и разыскать его в большом городе не мог, однако благодарность к нему сохранил на всю жизнь.
Немного людей приходило тогда ему на помощь, и для признательности места в сердце хватало с лихвой. Почетное же занимал профессор Абель, талантливый психиатр и невропатолог, хорошо известный в медицинских кругах. Тогда ему было лет сорок пять. Невысокого роста, с полным лицом, обрамленным пышными бакенбардами, он по-доброму и внимательно глядел на пациентов. «Видимо, ему я обязан не только жизнью, но и открытием моих способностей и их развитием, – позже писал Вольф Мессинг, – Абель объяснил мне, что я находился в состоянии каталепсии, вызванной малокровием, истощением, нервными потрясениями. Его очень удивила открывшаяся у меня способность полностью управлять своим организмом. От него я впервые услышал слово „медиум“. Он сказал: „Вы удивительный медиум…“ Тогда я еще не знал значения этого слова. Абель начал ставить со мной опыты. Прежде всего он старался привить мне чувство уверенности в себе, в свои силы. Он сказал, что я могу приказать себе все, что мне захочется».
Анализируя действия героя романа Лиона Фейхтвангера Оскара Лаутензака, невольно приходишь к мысли, что при создании своего произведения писатель брал консультации у того же профессора Абеля. Жили они в Берлине, в одно время, и моя версия может быть вполне вероятной. Вот как описывает Фейхтвангер состояние транса у Оскара: «Он вдруг остановился посреди комнаты. Его взгляд уловил какую-то точку на стене или, вернее, в воздухе, впился в нее, но ненадолго. Потом лицо его словно опустело, обмякло, красные губы раздвинулись, обнажив крепкие белые зубы. Он вернулся неверной походкой к своему креслу, упал в него и как будто оцепенел, погруженный в себя, к чему-то прислушиваясь с отсутствующим видом и растерянной, глуповатой улыбкой… Оскар ощутил в голове или, быть может, в груди какой-то легчайший шорох, точно там едва слышно рвалась шелковая ткань. Окружающие его предметы исчезли. Он словно вышел за пределы самого себя. Он видел».