Страница 22 из 43
– Чего там – стой… ну, Усть-Сысольскова уезду… ну?!
– Ка-ак так?! И я тоже… Ус… сольскова? Н-ну… де-лааа…
– Я сам земельку драл да в школу бегал… да вот и профессор стал, и книжки писал… и опять могу землю драть, не боюсь! А чего вы этого человека забрали, топить сбираетесь?..
– За-чем… мы его на расстрел присудили, за снисхождение…
– Да вы, головы судачьи, глаза-то сперва мылом промойте…
– Да ты чего лаешься-то, не боишься ничего, старый черт?!
– Говорю – вологодской, весь в тебя! А чего мне бояться-то, милой? Я уж одной ногой давно во гробу стою… а вы вот, видно, сами себя боитесь – мальчишку-молокососа себе за командира выбрали, стариков убивать! Да его еще за уши рвать нужно… я ему, такому, двойки недавно за диктовку ставил… Вы с него, сопляка, штаны-то поспустите да поглядите: задница, небось, порота, не поджила!..
Дергал нотариус старика – ку-да! А тут еще подошли матросы. И уж что ни говорил им ялтинский гимназист, как ни взывал к революционному самосознанию и партийной дисциплине, вологодский матрос взял верх. Выпустил из сарая всех:
– Ну вас к лешему!
То было другое время – другие большевики, первые. То были толпы российской крови, захмелевшей, дикой. Они пили, громили и убивали под бешеную руку. Но им могло вдруг открыться, путем нежданным, через «пустяк», быть может, даже через одно меткое слово, что-то такое, перед чем пустяками покажутся слова, лозунги и программы, требующие неумолимо крови. Были они свирепы, могли разорвать человека в клочья, но они неспособны были душить по плану и равнодушно. На это у них не хватило бы «нервной силы» и «классовой морали». Для этого нужны были нервы и принципы «мастеров крови» – людей крови не вологодской…
И вот, ни в чем не повинный Дрозд получил избавление от смерти. Получил – и умолк навеки. Он уже не говорил о культуре и прогрессе. Он – как воды в рот набрал, и только глаза его, налитые стеклянным страхом, еще что-то хотят сказать. Даже о погоде он не говорит громко и не кричит, как бывало, размахивая газетой:
– Замечательная телеграмма! Рака нашли!.. Немец сывротку открыл!
– Планету новую отыскали! Как-с? Да, камету… Звезду пятой величины! пя-той!
В войну его мучил Верден. Он не спал ночами и что-то выглядывал по карте. Бежит, бывало, газетой машет:
– Отби-ли!.. семнадцатый штурм-атаку! Геройский дух французов все смел… к исходному положению! к исходному!!.
И все это кончилось – и Верден, и дух… И Дрозд умолк.
Вот он стоит под придавившей его горою. Ноги сочатся кровью, словно его полосовали ножами. Подсученные штаны в дырьях. Из-под горы высматривает с натугой бурое, исхудавшее, взмокшее лицо – мученика лицо!
– Физический сустав совсем заслаб… – таинственно шепчет Дрозд. – Питание… ни белков, ни желтков! Как-с… да, жи-ров! Бывало, двадцать пять пудов с подводы принимал… разве крякнешь только. Курей водил… Дите там заболеет – курячий бульон жизнь может воротить! Соседи всех курей, как бы сказать… дискредитировали… Последнего кочетка сегодня из-под кадушки вынули! Как уж хоронил… Наш народ… – его голос чуть шелестит, – весь развратный в своей психологии… Как-с? Понятно, надо бы на родину. Катеринославский я. Племянник пишет – хлеба мне пудов пять приготовил… а как доставишь? Поехал – то сыпняк, а то ограбили. А совсем собраться – все бросай! А ведь усякой стаканчик, сковородка… сами понимаете, задаром отдать надо – ни у кого нет средств. Библиотека тоже у меня… – пудов… на пять наберется! погибнет вся моя культура… – шепчет и шепчет Дрозд, глядит испуганно.
– Да, плохо, Дрозд.
– Позвольте, что я вам хочу сказать… Вся циви… ли-зация приходит в кризис! И даже… ин-тилигенция! – шипит он в хворосте, глядит пугливо по сторонам. – А ведь как господин Некрасов говорил: «Сейте разумное, доброе, вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!»… А они у стару-хи крадут! Все позиции сдали – и культуры, и морали. К примеру, старушка подо мной живет – Наталья Никифоровна, – может, знаете… блюла приют для сирот, которые от педагога Тихомирова, для народных учителей… и на старости лет ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент сжалился… Да, как! «Я, – говорит, – вам паек добуду. Это безобразие, такому человеку погибать! тогда все ниспровергнуто!» Побежал к докторам стыдить: старушка святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не отчислите! Отчислили. Загреб все сладости – к старушке. «Исхлопотал! Молитесь за меня!» Заплакала старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал, мучки фунтик… Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке: «Недоразумение! Я вас не покину, но чтобы компромисса не было для меня… а то как дознают – и вас под суд за незаконное получение, и докторов в подвал посадят!» Заплакала старушка. «Уйдите от меня, я змеев боюсь!» А ведь он шу-бу на меху имеет и золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я – дома…
– Слыхали, Дрозд… бежали сегодня ночью!
Дрогнула гора, хвостом заерзала…
– Ка-ак…?! те…?! быть того не может…!
Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.
– Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. – шепчет-шелестит он, возя хвостом. – Тут такое может… А верно?.. Та-ак… Ну, поехал…
Шипит шага два и останавливается – лицом на море. Шепчет:
– А дозвольте вас спросить… Как же теперь… Ллойд-Жорж?..
– То есть… что вы хотите знать, Дрозд?
Гора молчит, раздумывает – все к морю. Потом хвост ее медленно заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко мне и опять – чуть слышно:
– Так, вообще… существует?!
Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо и смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.
– Это на том свете, Дрозд. Все это – было.
– Значит… по-мер?!
– Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.
Дрозд смотрит с ужасом.
– По… ртером?!
Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.
– Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И они… умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и высоких цепях, в результате они приобретают… для своих, лишнюю бочку портера! Вы понимаете?..
– Тце-це-це-це… – пощелкивает языком Дрозд. – Да-аааа…
Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет в страхе:
– А мы-то, дураки… Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом сглотали!.. Вот так… оберну-ул!..
– Бифштекс и портер! А у нас… Так-то, милый Дрозд!.. И никому не нужны. И сами виноваты!
Он испуган насмерть. Он вертит шеей.
– А ведь как Европа… какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж… я читал усе его слова… до слез! Ну, теперь все пропадет… Герцен замечательно пишут: Россия пропадет – все пропадет! И правильно говорит Прокофий… от-кровенно! От… кро-ви.
И он уходит, праведник на кладбище нашем.
Праведники… В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки, – и бьются в петле. Животворящий дух в них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет – жив. Гибнет, гибнет… Я же так ясно вижу!
А там… где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося солнца, пирующего на кладбище? Там – как?..
Я смотрю на Север, за Чатырдаг синеющий… Россия, яблочные сады, поля… Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от деревень погибающих… Все идти, идти… Вот луга, росистые луга, к ночи. Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают – чего ни пожелаешь. Так бывало… Теперь?.. Что это – темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые стога – прорезанная сила. Сойти с дороги – и привалиться… Может быть, тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете…