Екатерина Великая

Что касается ее личных достоинств, Фавьер писал, что Екатерина «обладала не такой уж ослепительной красотой». Ее талия была тонкой, но не гибкой; она величаво и с достоинством несла свое тело, но ей не хватало изящества; ее обращение подкупало своей простотой и радушием, но в то же время не было свободно от аффектации. Ее груди не хватало полноты, а длинное худое лицо с едва заметными пятнами, выступавшим вперед подбородком, широким ртом и носом с крошечной горбинкой едва ли могло служить эталоном красоты. Ее глаза, «настороженные и приятные», были не такими уж красивыми. Фавьер приходил к выводу, что Екатерина «была скорее хорошенькой, чем безобразной», но красотой не поражала. Касаясь ее способностей и характера, Фавьер скептически отнесся к «необоснованным восхвалениям» других, но заметил при этом, что своей исключительной начитанностью Екатерина была обязана тому, что оказалась в условиях принудительной изоляции; ее ум, не будучи гениальным, тем не менее получил великолепную образовательную подготовку. Она основательно занялась науками в Ожидании того, что однажды ей придется стать главным советником своего мужа. «Чтение и размышление были для нее единственным средством подготовки», — так считал Фавьер. И она проделала заслуживающую уважения работу, не только обогащая себя знаниями, но и учась думать.

Ум Екатерины отличался пытливостью и склонностью к анализу явлений, отвлеченные философские идеи были для нее желанной пищей. Однако французу показалось, что, упиваясь этой духовной свободой, она допустила крупную ошибку. «Вместо того чтобы приобрести теоретические и практические познания в области управления государством, — писал он, — Екатерина посвятила себя метафизике и системам взглядов на мораль современных ей мыслителей». (Очевидно, Фавьер не знал, что уже несколько лет Екатерина проходила школу административной практики, управляя голштинскими поместьями Петра.) Читая энциклопедии Монтескье, книги Вольтера и Дидро, она увлеклась возвышенными идеями просвещения необразованного народа, поставив перед собою цель — научить подданных думать и рассуждать рационально. Она считала, что сможет управлять ими не так, как издревле управляли русскими — через страх, грубое принуждение и мощное давление сверху, но путем убеждения и уважения к беспристрастному закону.

По мнению Фавьера, у Екатерины сформировалась «система политических взглядов, довольно возвышенных, но на практике неосуществимых». Было бы не только невозможно, но и очень опасно пытаться осуществить такие заумные планы в условиях, с которыми должен был столкнуться Петр, став с ее помощью императором. В конце концов, русские были «грубым народом, лишенным идей, но богатым предрассудками, народом, которому недоставало культуры во всем и который привык к положению бессловесного, запуганного раба». Варварство России восходило к незапамятным временам, и попытка привить русскому народу новые традиции была бы верхом глупости.

И все же, несмотря на отрицательное отношение Фавьера к духовным исканиям Екатерины, он ни в коей мере не разделял широко распространенное мнение, что она была женщиной, которой управляли страсти и в которой не было нравственной целостности.

«Ее склонность к кокетству в значительной степени преувеличена», — писал Фавьер. Она была «женщиной чувства»; испытывая огромную потребность в любви, она «уступала лишь наклонности своего сердца и, возможно, вполне естественному желанию иметь детей».

Императрица разрешала ей раз в неделю видеться со своими детьми, и теперь Екатерина регулярно ездила из Ораниенбаума в Петербург. Ее дочка, Анна Петровна, все еще агукала и пускала пузыри, едва начиная ползать, и на глазах матери постепенно училась стоять, а потом сделала и первые шаги. Павел, белокурый кареглазый мальчик четырех лет, прихварывал и по своему физическому развитию отставал. Конечно, глядя на него, Екатерина не могла не вспоминать о Салтыкове, а малышка Анна будила в ней приятные, хотя и с примесью светлой печали, воспоминания о мягкосердечном и преданном Понятовском.

Маленькой Анне так и не суждено было стать большой, в конце зимы она заболела. Вполне возможно, виной тому были сквозняки, хозяйничавшие во дворце. В марте 1759 года она умерла. Никто не указал причину заболевания, неизвестно и то, как она умерла, то ли быстро и незаметно, то ли после долгих и тяжелых страданий. Разрешили ли Екатерине находиться рядом со своей дочуркой в ее последние дни или часы? Этого нам никогда не узнать. Екатерина не оставила в своих мемуарах записей, которые бы отражали ее чувства в те дни. Ее молчание само по себе достаточно красноречиво говорит о ее скорби. В середине восемнадцатого века детская смертность была очень высока, и кончину младенца считали обыкновенным явлением. К тому же дочерей ценили куда меньше, чем сыновей. И все же трудно представить, что эта утрата никак не повлияла на отзывчивую Екатерину. Она, бесспорно, чувствовала себя обездоленной, стоя возле гробика в церкви, слушая заунывные поминальные молитвы.

В эти печальные часы, должно быть, она остро ощущала опасность, нависшую над ее сыном, который часто болел и никак не был похож на цветущего ребенка. Неужели и он умрет и не станет продолжателем династии Романовых? Если это случится, то Петр получит великолепный предлог упрятать Екатерину в монастырь и женится на молодой и якобы более способной к деторождению Елизавете Воронцовой.

Дела Воронцовых шли в гору. Михаил Воронцов заменил сосланного Бестужева на посту канцлера, а его племянница Елизавета поселилась в покоях Петра и так важничала, будто уже стала женой великого князя. Екатерина понимала, что теперешнее ее шаткое положение было на руку Петру и его любовнице и что Петр не сомневался в успехе своего замысла обзавестись другой женой. Екатерина называла Елизавету Воронцову «мадам Помпадур» — прозрачный намек на сходные обстоятельства. Ведь Помпадур заменила Людовику XV королеву.

Двор опять, затаив дыхание, следил за военными событиями. Летом 1759 года русская армия дала бой пруссакам при Кунерсдорфе, в шестидесяти милях к востоку от Берлина. Двенадцать часов подряд войска, стоя друг против друга, обменивались залпами ружейного и артиллерийского огня, после которых на землю валились сотни убитых и раненых. Стлался дым, обжигали палящие солнечные лучи. Наконец под натиском русских пруссаки начали беспорядочно отступать. Пытаясь остановить своих солдат, навстречу им поскакал на коне сам король Фридрих, который знал, что судьба его столицы зависела от исхода этого сражения. Он решил поставить на карту все ради победы. Его отвага воодушевила офицеров и рядовых и, казалось, в ходе битвы наступил перелом. Но задору у немцев хватило ненадолго. Они потерпели сокрушительное поражение.

Отголоски этой победы еще долго гремели по Петербургу в виде рассказов, передававшихся из уст в уста. Начались рекрутские наборы для восполнения потерь. Наступила зима с морозами, каких не было уже много лет. Прусские войска, расположившись на бивуаках в поле и не имея зимней экипировки, страдали от холода и болезней. Россия и ее союзники воодушевились. Победный конец войны казался близок. Еще одна кампания, и в центре Европы перестанет существовать разбойное гнездо.

С наступлением весны войска России, Австрии и Франции — общей численностью в четыреста тысяч человек — возобновили боевые действия и вели их все лето. В октябре 1760 года в результате смелого рейда русских пал Берлин. Правда, вскоре они оставили город, но все же успели разрушить укрепления, увезти с собой вооружение, хранившееся в арсенале, и собрать огромную контрибуцию с перепуганных берлинцев. И все же Фридрих отказывался капитулировать, несмотря на огромные потери. Боевой дух его солдат подвергся серьезному испытанию. При Торгау пруссакам удалось одержать победу, которая отрезвила союзников. На зиму военные действия были приостановлены.

Екатерина, которая глубоко увязла в борьбе за свое политическое существование, готовилась к обороне. Она еще лелеяла несбыточные надежды на то, что императрица лишит Петра престола и объявит своим наследником Павла, сделав Екатерину регентом. Она спешно вербовала себе сторонников. Теперь вместо Бестужева ее советником стал один из протеже экс-канцлера. Граф Никита Панин был дипломатом и англофилом до мозга костей так же, как и сама Екатерина. Панин порвал с Воронцовыми и Шуваловыми и стал наставником Павла. У него был проницательный ум и недюжинные способности государственного деятеля, и Екатерина решила, что ему можно доверять. Она присматривалась к Панину несколько лет — подойдет ли он на ведущую роль в новом правительстве после смерти императрицы. И вот только теперь открылась ему. К немалой ее радости, оказалось, что он презирает Петра и очень хотел бы учреждения регентства вместо восхождения на престол «голштинского чертушки».